— Вы меня удивили, — сказала Александра Карповна, и живые глаза ее заблестели.

Но Екатерина Николаевна заявила, что их ждут и надо идти на репетицию.

— Не уходите без меня, подождите, я скоро,— шепнула Александра Карповна и быстрыми, мелкими шагами поспешила за своей сердитой подругой.

Степан смотрел ей вслед, пока она не скрылась в дверях. Ему показалось, что она обернулась на миг и посмотрела на него.

Писать декорации ему уже не хотелось. Он сел на порог сарая, где стояли готовые листы, расписанные клеевой краской на тему «Ночь. Сад. Фонтан», и смотрел на окна Коммерческого клуба, уже потемневшие по-вечернему. Над крышей клуба, над крышами соседних домов и за прозрачными деревьями голубело высокое весеннее небо, все охваченное уже низким ясным солнцем. А здесь, во дворе, пели со сладкой надсадой скворцы на тополях, и песня их была такая страстная и нежная, что у Степана перехватывало дыхание от восторга.

Он не заметил, как возле сарая появилась Александра Карповна. Должно быть, она спешила, грудь ее подымалась от частого дыхания и на щеках выступил румянец.

— Ну вот, — сказала она, — запирайте вашу мастерскую и проводите меня. — Она бросила взгляд на картину. — А ее я покупаю у вас. Пойдемте...

Степан запер сарай, взял «Алатырскую амазонку», как он ее про себя называл, и они отправились. На улице на них оглядывались прохожие, Степан даже спиной чувствовал эти взгляды, но Александра Карповна точно и не видела ничего и опять говорила, как удивил ее Степан этой картиной, и просила снова рассказать про тот осенний день — она не помнила его вовсе. И когда Степан рассказывал, она тихо улыбалась, склонив голову набок, и видно было, что это ей приятно.

Они остановились возле дома с высокими окнами, с широкой каменной лестницей.

— Я здесь живу, — сказала она. — Пойдемте. — И взяла Степана за руку.

Александра Карповна провела его в большую красивую комнату и, сказав, что сейчас придет, оставила его одного. Степан огляделся. Все поразило его здесь: и мягкие ковры, и широкие кресла, и резной письменный стол на коротких, в виде звериных лап, ножках, большая картина в золотой раме, на которой были нарисованы горой яблоки, виноград, бутылки с вином, а на краю стола, мордой вниз, висел убитый заяц. «Натюрморт», — вспомнил Степан слово, которое иногда говорил Ковалинский про подобные картины.

А в простенке Степан увидел вдруг «Параскеву», ту самую «Параскеву Пятницу», которую дописывал у Колонина. Да, это была она, и Степан не удержался — потрогал доску. Мафорий, который он писал, был по-прежнему свежо-багрян, а тонкий строгий лик Параскевы живо напомнил ему и тот флигель с верандой, где она тогда стояла, и Колонина, и Елену Николаевну... Внезапно медный густой и грозный гул раздался в углу, и Степан вздрогнул, отпрянув от «Параскевы». Но это были высокие часы, пробившие четверть, — важно и лениво качался огромный, отливающий золотом, маятник.

Вошла Александра Карповна, а за ней, держа в руках молоток, мрачного вида мужик со страшной, от самых глаз, черной бородой.

— Картину повесь вот сюда, Сидор! — сказала Александра Карповна, показывая на ковер над диваном.

— Вещь портить, — проворчал Сидор, косясь на Степана. — Може, лучше сюды? — Он ткнул молотком на пустую стенку возле дверей.

— Как ты мне надоел. Делай, что говорю! Пойдемте, — сказала она Степану.

Они вышли в сад, уже потемневший, по-ночному таинственный под ясным и как бы остекленевшим небом, и в тишине слышно было, как в доме застучали молотком.

Александра Карповна молча шла по дорожке. Степан тоже молчал, не зная, что говорить и хочет ли она, чтобы он говорил.

Может быть, ему лучше уйти? И Александра Карповна, словно угадав это его намеренье, сказала:

— Побудьте со мной, не уходите. Расскажите о себе. Кто вы? Откуда? Силыч мне говорил, что вы очень интересно рассказываете.

— Я видел у вас икону — «Параскева Пятница»... Это я ее писал...

— Да, вот как?! Солодову она очень нравится...

— Я помню, это было лет пять назад. Был иконописец Колонин, я у него работал...

— Меня тогда тут не было, — грустно сказала она. — Я здесь недавно, года два.

Они сели в беседке. Александра Карповна закутала в платок плечи.

— А раньше... раньше я работала в цирке. Знаете, что такое цирк? Бывали? Нет? Ну, не велика потеря, еще побываете. Так вот, в цирке, наездницей — але, гоп! На лошадях ездила!.. — Она тихо, грустно рассмеялась. — Вы удивлены?

— Нет, — сказал Степан. — В жизни всякое может быть.

— Теперь я иногда раскаиваюсь, что ушла из цирка, но, право, надоела эта цыганская бродячая жизнь, страх за завтрашний день, захотелось покоя, тишины, своего дома... Теперь вот все это есть — и дом, и тишина, да что из того? — скучно, одиноко, интересных товарищей нет... А эти спектакли — так, забава от безделья, никто ничего серьезно не знает и знать не желает. Пушкин или Золотушкин — это все одинаково, был бы только повод посуетиться, посудачить, побыть на виду. Кто поумней, тот ленив и способен только зубоскалить, как Силыч, а кто глуп, тот тщеславен и суетлив, как наш Александр Петрович. Катя Серебрякова, подруга моя, обидчива как ребенок. Что делать? И никто ничего не читает, ничем не интересуется, кроме сплетен. Вот я иногда и смущаю алатырцев — катаюсь на лошади — але, гоп... Но все это скучно, как старые платья... Впрочем, я все о себе да о себе, вам, должно быть, неинтересно. Расскажите, чем вы занимаетесь?

— Ничем особенным, — сказал Степан. — Вот пишу декорации для вашего спектакля...

— Знаете, я давно мечтаю научиться рисовать. Скажите, это трудно?

Степан пожал плечами. Он никогда над этим не думал.

— Я завидую вам, — сказала Александра Карповна. — Всего, что вы можете добиться в жизни, вы добьетесь своим трудом, своим талантом, а это такое счастье!.. Только не разменяйте его на мелочи, не обольщайтесь случайными утехами. Да, поверьте мне! Я много повидала в жизни артистов и художников самого разного пошиба, и при всем внешнем блеске и уродстве их жизни в основном это люди жалкие, ничтожные, презираемые своими же товарищами, они покорно мирятся с унижениями, потому что за душой у них пусто, они не знают жизни, не умеют трудиться, а целыми сворами окружают одного по-настоящему талантливого артиста, питаются объедками с его стола, копируют его жесты, подхватывают слова, мысли. Но разве они счастливы?..

А Степану вдруг опять вспомнился Колонин, с какой лихорадочной яростью однажды говорил он о красоте, как он уничтожал то, чему отдал свою жизнь... Степан уже забыл его слова, но что-то подспудно похожее говорила теперь и Александра Карповна, точно заботливо остерегала его от того, что ему, Степану, не грозило. У него была какая-то странная уверенность, что и предупреждение Колонина и вот теперь — Александры Карповны уже напрасные, словно он пережил и слепую веру в красоту, и утехи артистической жизни, давно-давно прожитой им самим...

До юбилейных дней оставалось уже две недели, когда Александр Петрович зачастил к Степану, торопя его с окончанием декораций. Он вытаскивал из сарая листы, смотрел, терзал Степана вопросами — а это что? а это куда? — и приходилось бросать работу и объяснять ему, что все это составится в общую и единую картину, что так близко, вплотную, картину не смотрят, что зрители не заметят стыков. Он не верил.

Уже решено было, что первым пойдет спектакль «Русалка» и декорации можно ставить. Пришли два плотника, стаскали листы в клуб, на сцену, и Степан с уверенностью, точно всю жизнь только этим и занимался, распоряжался сборкой. Работали днем, до репетиции, и когда артисты собирались, подолгу рассматривали декорации, и чувствовалось, что вид старой мельницы, ночной воды с лунным блеском волнует их и подчиняет слова, которые они говорили, уже не путаясь, не сбиваясь. Репетиции пошли спокойней, сосредоточенней, и когда Екатерина Николаевна, игравшая Русалку, высоким трагическим голосом, с подвывом, начинала: