— Вот он, — говорит кому-то тетя Груня.

Степан поднимает голову. Посреди комнаты стоит, скрестив на груди руки, высокий мужчина в темной тройке, с аккуратной бородкой. Он молча смотрит на Степана, и у Степана останавливается сердце. Сейчас он рухнет на пол.

— Чего писал? — раздается вдруг приятный голос. Голос, в котором нет ни злости, ни гнева, ни усталости.

— И... иконы... Голос Степана дрожал, как струна, готовая лопнуть.

Человек улыбался.

— И много писал икон?

— Не знаю.

— Как работал, один или у какого-нибудь мастера? У мастера?..

Степан растерялся. Правда, где он писал иконы? — он как-то все забыл в один миг. А у Тылюдина и Иванцова он разве писал иконы? Вот если только помогал Колонину...

Но Ковалинский ждал ответа, и Степан, опустив голову, пробормотал:

— Один...

Он сразу понял, что этим ответом испортил все. По бледноватому лицу Ковалинского пробежала еле заметная тень разочарования. Его тонкие губы сложились в недоверчивую улыбку.

— Как я понимаю, ты ищешь место ученика у живописца? Так ведь?

— Так... — прошептал Степан.

Ковалинский, наклонив голову, заходил взад-вперед по мастерской. Казалось, он разочарован и сейчас скажет, что Степан ему не нужен. И дрожащим голосом Степан сказал:

— Я могу рисовать...

Ковалинский даже не посмотрел на него. Походив, он вдруг взял с длинного стола доску для иконы и сказал:

— Ну хорошо. Вот тебе доска, как ты начнешь писать?

— Сначала надо сделать левкас, потом уж писать, — с неожиданной смелостью ответил Степан.

— Левкасить умеешь?

— Умею!

Тонкие губы Ковалинского сложились в еле заметную улыбку. Он поставил доску на место и сказал:

— У меня уже живет один паренек твоих примерно лет. Двух учеников держать я не могу, и со временем мне придется сделать выбор. Так что пока я тебя беру, но обещать многого не могу. — И Ковалинский в первый раз улыбнулся по-настоящему. — Спать будешь здесь, в мастерской, есть — на кухне, — сказал он. — А звать меня — Петр Андреевич.

— Я уже знаю! — нетерпеливо проговорил Степан. Внутри у него все кипело от нахлынувшей радости, и было такое ощущение, словно он парит в воздухе.

— А, Груня! Она тебя так расхваливала и так просила за тебя, что я не мог устоять.

Дверь за спиной Степана скрипнула, и Петр Андреевич сказал:

— А вот тебе и товарищ!

Степан оглянулся.

В мастерскую вошел невысокий, тонкий и чернявый, как цыган, парень в красной рубахе, в начищенных сапогах. В его повадке, в его пренебрежительном взгляде, которым он окинул Степана, чувствовался хозяин.

— Ну вот, знакомьтесь, — сказал весело Петр Андреевич. — А чтобы не скучали ваши руки, сделайте левкас. — И выбрал из груды заготовок две доски. — Это тебе, Яков, а это тебе, Степан.

Ковалинский ушел.

— А, черт! — заругался вдруг Яшка и бросил свою доску. — Я хотело смотаться в город, а тут теперь возись!.. — И так он долго ругался с какой-то нарочитой храбростью — должно быть, просто форсил перед новым учеником своим положением. Но Степан не обращал внимания на Яшкины хитрости. Он осмотрел доску. Доска была выстругана грубо. Он бы сам выстругал лучше. Теперь придется рябинки сгладить при левкасе.

— Чего смотришь? Не нравится? — напустился вдруг Яшка на Степана. — Или не знаешь, с какого конца начинать?

— Знаю, — спокойно сказал Степан. — Плохо выстругана доска, вот и смотрю.

— Ну вот еще, плохо! Прекрасно выстругана!

Степан не стал спорить. Он спросил, где мел и где сито, чтобы просеять мел.

— Для чего просеивать мел, он и без того просеян... — поворчал Яшка, однако подал сито, а потом все посматривал, как и что делает Степан.

Клей топили в кухне на плите в двух жестяных банках. Здесь же рядом кухарка Фрося варила обед, и Яшка то и дело цапал Фросю за толстый бок. Фрося молча и блаженно улыбалась. Было видно, что ей не впервые Яшкины приставания.

Клей в Яшкиной банке закипел и вылился через край на раскаленную плиту. В кухне поднялся невообразимый чад. В это время зашла хозяйка — Варвара Степановна.

— Что у вас тут происходит?! — звонко вскрикнула она. — Фрося, сейчас же открой окна и двери!

Фрося, видно, не привыкла быть поспешной. Ходила она лениво, вразвалку, переваливаясь, как утка. Яшка, конечно, сделал вид, что он тут ни при чем, и сосредоточенно мешал в банке клей палочкой, хотя клей уже давно пора было снимать. Но Степан молчал — откуда он знает, как у этого Ковалинского заведено готовить массу для левкаса... Он почувствовал на себе пристальный взгляд хозяйки, но в это время клей в банке стал подниматься и пузыриться, и Степан не взглянул на хозяйку. Потом уж, когда он пошел с банкой в мастерскую, он увидел ее: лицо чистое, белое, большие серые глаза, волосы зачесаны гладко и собраны на затылке в большой узел. Она показалась Степану настоящей барыней — таких женщин он вблизи не видал.

В мастерской Степан и Яшка молча занимались своим делом. Яшка, видно, был сердит на Степана и ждал момента, чтобы поймать новенького на ошибке, однако Степан быстро сделал левкас и поставил доску сушиться подальше от окна, чтобы солнце не падало и не испортило. У Яшки левкасная масса и правда подгорела и была коричневатой.

Степан вышел на крыльцо. День был ясный и теплый, и солнце тысячами зеленых блесток сверкало в прозрачных тополях — почки уже лопнули, листочки тронулись в рост. А трава возле тротуаров уже густо зеленела, и кое-где у заборов сверкали первые желтые цветочки. Весна!.. А Степан и не чаял в эту трудную зиму дождаться весны, тепла, солнца... И вот теперь и зима, и барак, и мастерские, в которых негде было спрятаться от сквозняков и холода, — теперь все это показалось жутким, страшным сном. Как-то у него пойдет дальше жизнь?.. Впрочем, об этом подумалось легко, беспечально — словно только в ответ на вчерашнее отчаяние, которое сегодня вызывало улыбку. Теперь все будет зависеть от него одного, а в Яшке он не чувствовал серьезного соперника...

Яшка оказался легкий на помин — он вышел на крыльцо, сел рядом со Степаном и, далеко сплюнув сквозь редкие зубы, спросил:

— Издалека тебя прибило в Казань? Не вздумай врать, я сразу догадался, что ты парень нездешний. Ты кто — чуваш?

— Я — эрзянин! — сказал Степан.

— Эрзянин? Подох бы сегодня утром и никогда не узнал бы, что на свете живут какие-то эрзяне. А где ихняя земля?

— По реке Суре. Слышал такую реку?

— Ей богу, никогда не слышал. Знаю русских, татар, чувашей. И про цыган знаю. Про эрзян не знаю.

— Ну вот, будешь знать, — сказал Степан.— А ты сам, случаем, не цыган?

Яшка расхохотался.

— Кто знает, может, и из цыган. Мать у меня русская, а отца не знаю, не помню, никогда его не видел. Да мне все едино! — И Яшка опять ловко цыкнул сквозь зубы и тряхнул черной кудрявой головой. Под плоским и широким носом у него уже обозначились темные усы, а губы были толстые и красные, как у девушки.

— Ты не печалься, я тебя всему научу, — сказал Яшка. — Я вижу, что впервые у хозяина, у тебя еще нет ни к чему догадки, а я уж знаешь сколько их прошел?! Со мной, брат, не пропадешь...

Степан молчал, сдерживая улыбку.

Но не мог молчать Яшка.

— Пойдем после обеда на Волгу! Она, говорят, разлилась до самого города.

— А чего там увидим? Вода — она везде вода.

— Весь город ходит смотреть разлив, а ты — везде вода! — И Яшка презрительно сплюнул.

— Ну и пусть ходят, кому нечего делать...

Признаться, Степан в эту минуту ни о чем другом не думал, как только о рисовании. Вот просохнет заготовка, и он попросит хозяина самостоятельно написать что-нибудь. Ведь разрешил же он сделать левкас... Как Степан соскучился по рисованию!.. Целую зиму не пришлось ни разу взять в руки кисть. Рисовал он только мысленно да во сне. И вот наконец он снова может взять кисти! Скорей бы ушел Яшка смотреть эти разливы!..