Солнце уже взошло. Золотистые лучи наполнили большую комнату, рассеяв сумрак и озолотив убогие нары с соломенными тюфяками. Солнце сверкающим потоком облило с ног до головы и фигуру кухарки. И вдруг так ясно, так отчетливо она увиделась Степану нарисованной на полотне!..

— Чего, говорю, не пошел на работу? — опять спросила она, уловив на себе его пристальный взгляд.

— Я больше не буду ходить на работу в депо, — сказал Степан. — Сейчас пойду в город поступать иконописцем.

— Ой, какой же из тебя иконописец?! — удивилась кухарка.

— Самый настоящий! — ответил он и добавил: — Один хозяин обещал меня взять, пойду к нему.

— Рядом с нами тоже живет иконописец. Чай, не к нему идешь? Прозвание его Ковалинский, звать Петр Андреич. Я к ним хожу стирать...

— На какой улице проживает этот Ковалинский? — спросил Степан.

— Говорю же тебе, что на нашей, почти рядом.

— Откуда я знаю, где вы живете.

— Ой, правда ведь, ты не знаешь, — засмеялась кухарка. — На Покровской живем. Знаешь эту улицу?..

— Это не тот, — сказал Степан.

Он подождал еще немного, чтобы было не так рано, и отправился. Но ему опять не повезло. Хозяину небольшой иконописной мастерской требовалось двое учеников, и он вчера их взял. Почему же Степан не пришел вчера?.

— Явился бы ты в понедельник, малый, и взял бы, — сказал он. — А теперь уж извиняй!.. — И Степану показалось, что старичок иконописец с завистью покосился на его сапоги. Это его несколько утешило, и он по пути в барак сделал крюк на Покровскую, где, как говорила кухарка, проживает иконописец. И правда — «Иконописная мастерская П. А. Ковалинского» — красовалось на козырьке широкого крыльца. И дом был большой, в два этажа, с большими светлыми окнами. Нет, Степан еще не живал в таких домах, и, пройдя раз-другой мимо, он таки не посмел взойти на крыльцо. Лучше будет, если он явится сюда вместе с кухаркой, коли та их знает... И, решив так, он с легким сердцем вернулся в барак.

Утром кухарка спросила, правда ли, что Степан умеет писать иконы?

— А то приведу тебя, а ты, может, не знаешь с какого конца взяться за мазилку.

— Да не мазилка, — сказал Степан, улыбаясь, вспомнив, что он и сам так называл. — Кисть!

— Все одно, как ни называй.

— Не беспокойся, не обманываю, — проговорил Степан.

Он выбрал из кучи приготовленных обрезков гладкую дощечку, достал из поддувала мягкий уголек и принялся чертить, время от времени поглядывая на кухарку. Он нарисовал лицо, широкий нос, узкие глаза, сбившийся на сторону платок. Вокруг ее головы начертил нимб, какие делаются на иконах.

— Вот, — сказал он, — новая святая.

— Ой, Степан, удивил ты меня! — воскликнула со смущением кухарка. — Не знаю, похожа или нет, но на икону, ей-богу, похоже.

— Ты разве себя никогда не видела в зеркале?

— В зеркало мне смотреться некогда. В зеркало смотрятся красивые женщины, — проговорила кухарка. — Ну, так помоги мне, скорее управимся и пойдем к Ковалинскому. Сегодня я у них как раз стираю.

Степан сел чистить картошку. Кухарка поставила на плиту закопченный котел, налила в него воды и затопила плиту. И к десяти часам они успели сварить обед и ужин для артели. Чтобы приварок не остыл, кухарка накрыла котел сверху чьим-то пиджаком. Потом она подмела в бараке, вымыла стол, и они отправились.

Пока шли по улицам и проулкам, кухарка разговорилась и рассказала Степану, какая у нее семья и как тяжело дается кусок хлеба. Оказывается, у нее было четверо детей. Вот ей и приходится везде искать работу: стирать, мыть полы, убирать.

— Не знаю, когда и сплю, — призналась она с тяжелым вздохом.

— А муж тебе разве не помогает? — спросил Степан.

Кухарка махнула рукой:

— От него толку мало... Он у меня запойный... — И замолчала.

Так дошли до Покровской улицы. Кухарка сказала:

— Тебе, парень, придется на время зайти к нам. К Ковалинским сначала я пойду одна, поговорю о тебе, а после позову.

— Ты так и не сказала мне, как тебя зовут. Не хочу я называть тебя кухаркой.

— Эка, далось тебе мое имя! Никто меня не называет по имени, один ты нашелся, требуешь имя. Ну, называй меня тетя Груня...

Тетя Груня со своим мужем и четырьмя детьми жила в небольшой комнате полуподвального этажа. Комната освещалась двумя квадратными окнами, нижние половины которых смотрели в ямы. Стекла окон со стороны улицы были забрызганы грязью. У одного из окон за низеньким сапожным столом сидел мужчина лет сорока пяти, с короткой курчавой бородкой. На столе и кругом на полу были навалены поношенные сапоги, штиблеты, женские коты. Двое мальчиков-погодков свивали дратву, привязав один конец к дверной ручке. Девочка лет восьми в длинном сарафане до пят хозяйничала у печки — тыкала кривым шилом в чугун варившейся картошки. Самый маленький сидел в деревянной кроватке, играя сапожными колодками. Завидя мать, потянулся грязными ручонками ей навстречу.

Братья, сучившие дратву, оставили свое дело и с любопытством оглядывали незнакомого парня. Голос отца снова вернул их к делу:

— Чего рты разинули, не видите, дратва у вас запуталась?

Мальчики принялись распутывать ее.

Тетя Груня, взяв на руки малыша, прошла вперед и ногой подтолкнула Степану табуретку.

— Вот ему ты сделал сапоги, — сказала она мужу.

— Вижу, на ногах они у него.

— Хочет наняться к Ковалинским писать иконы.

— Ну что ж, хорошее дело.

— Пойду схожу, поговорю с ним.

Когда она выходила в дверь, дратва снова запуталась. Мальчики повздорили между собой, обвиняя в этом друг друга.

— А ну тише вы там! — прикрикнул на них отец. — Я вот вам обоим накостыляю, тогда скорее кончите и освободите дверь.

Степан лишь сейчас заметил, что под столом у сапожника всего одна нога. А рядом к стене прислонены костыли.

Хозяин оторвал на цигарку клочок бумажки.

— Сверни и ты, — сказал он Степану.

— Я не курю, — ответил Степан.

— Когда к богатому человеку приходит гость, он ставит перед ним графин вина. А наш брат всегда угощает только табачком... Табак все же дешевле водки, его может купить каждый. — Он крикнул девочке: — Анка, неси уголек!

Девочка, путаясь в длинном сарафане, принесла в обгоревшей железной ложке горящий уголь. Пока отец прикуривал цигарку, взяв из ее рук ложку, она исподлобья украдкой наблюдала за Степаном. Сарафан и не по плечам просторная кофта (чей-то, должно быть, подарок) делали ее взрослее своих лет — она походила на маленькую женщину. В ушных мочках тускло поблескивали красноватые колечки, согнутые из тонкой медной проволоки.

— Знать, не нравится тебе работать на железной дороге? — спросил сапожник. — Мало платят?

— И много платили бы, все равно не остался бы там.

— Тяжелая работа?

— Нет, — сказал Степан. — Я рисовать хочу.

Муж тети Груни выпустил из густой бороды струю дыма.

— Рисовать — это хорошо. — И он усмехнулся. — Легкая работенка...

Степан насупился и замолчал. Сапожник бросил цигарку к печке и, сердито сдвинув брови, принялся за свою работу. «Чего он осердился?» — подумал Степан. Но тут пришла тетя Груня.

— Давай, говорит, посмотрим на твоего живописца, может, мне и понравится, — рассказывала она дорогой. — Хорошо мы угадали с тобой — добрый нынче хозяин. Да он и вообще добрый...

У Степана от волнения на ходу заплетались ноги. Он шел как во сне. Все ближе и ближе была красивая надпись над крыльцом «Иконописная мастерская...» Она плыла на Степана неотвратимо и грозно. «Посмотрим!..» Сейчас случится то, ради чего он и живет. А если Ковалинский скажет «нет», тогда жизнь кончится...

С бешено колотящимся сердцем шел куда-то Степан за тетей Груней. Какая-то лестница, какие-то двери... Вдруг резко и сладко запахло скипидаром, краской, маслом. У Степана закружилась голова.