Занялся своим делом и Степан. Сапоги его вовсе прохудились. Подметки давно стерлись до дыр, ходит на одних стельках; головки во многих местах отстали, еле держатся на гнилой дратве. И вот опять их надо чинить. Степан их чинит бесконечно, почти каждый вечер... Поковырявшись с сапогами, Степан привалился на соломенный тюфяк и накрылся пиджаком. Подушкой ему служил подогнутый конец тюфяка. Холодно. В бараке всегда холодно. Большую голландку, стоящую в углу, они обычно топили по вечерам, принося из депо разных обрезков и чурок. Сегодня воскресенье, на работу не ходили, потому и не топили печь.

На ночь барак изнутри не замыкали. Не боялись, что кто-то войдет и что-нибудь украдет — красть было нечего, богатство каждого помещалось в мешке под головой. Кухарка рано утром входила, никого не беспокоя. Она затопляла плиту и принималась варить завтрак, который бессменно состоял из одного и того же блюда — картофельного супа с пшенной крупой, заправленного жареным луком на постном масле. Артель просыпалась от острого запаха жареного лука. Вставали поспешно и, еще не проснувшись окончательно, усаживались за длинный стол. Кухарка разливала суп в три большие деревянные чашки. Ели торопливо, обжигались.

Иногда кто-нибудь ворчал:

— Сегодня гандер чегой-то жидковат.

— Дайте денег побольше, погуще будет! — отвечала кухарка.

На этом утренние разговоры прекращались. Да и надо торопиться на работу. Мастер у них очень сердит, приходит раньше всех и следит, кто опоздал, чтобы потом, при раздаче получки, оштрафовать. С мастером лучше не связываться, он — вроде урядника, на него никак не угодишь. У него не только глаза острые, но и уши. Каждому кажется, что мастер все время за спиной, подслушивает. В мастерской ничуть не теплее, чем в бараке, хотя стоят четыре железные печи и все время топятся. Тепло лишь вблизи них. Но по углам — белый иней, с потолков капает вода. В дощатых стенах большие щели, и ветер в них свистит. Все мужики работают одетыми кто во что — в пиджаки, зипуны, полушубки. Пилят, строгают, обтесывают. В другом сарае — рядом — делают мебель для станционных и вокзальных надобностей, а Степан со своими товарищами готовит доски для ремонта товарных вагонов. Их работа считается тяжелой и грубой. И Степан сначала думал попроситься туда, в столяры, в «мебельный цех», но потом решил: «Ладно, как-нибудь потерплю до весны...»

К весне сапоги Степана окончательно развалились. Он уже перестал их чинить, обмотал головки проволокой и так ходил. Утром по морозцу добежит до мастерской и ног не промочит, но вечером, когда возвращается в барак, ноги всякий раз сырые. Но вот наступило время, когда и заморозки стали реже. Теперь ноги промокают с утра. Приходит он в мастерскую, разувается и развешивает свои мокрые портянки у железной печки. Просохнут немного, он снова обувается. Раз его портянки увидел мастер, подцепил их на рейку и выбросил за дверь. Степану пришлось за ними выйти босиком.

Товарищи, хотя и сами ходят не в лучшей обувке, подсмеиваются над его сапогами:

— Они у тебя, Степан, рты разинули, есть хотят, дай им немного гандеру.

— Ничего, ему скоро куфарка новые купит!..

Степан помалкивал. Он прекрасно знает, что тех денег, которые он каждую субботу отдает кухарке, на новые сапоги не хватит. Она ему купила две рубашки, двое подштанников. Кроме того, купила полотенце и лицевое мыло. А до сапог еще очередь не дошла...

К пасхальной неделе барак опустел. Все алатырцы уехали праздновать пасху домой. Разъехались и другие. Со Степаном в бараке остались двое пермяков и один чуваш из-под Чебоксар. После завтрака пермяки и чуваш отправились в баню, а кухарка возилась у плиты, варя им на троих обед, — сейчас она сварит и тоже уйдет на целую неделю. И это было отчего-то так горько Степану, будто кухарка была ему родной матерью.

— А ты чего не пошел в баню? — спросила кухарка. — Такой большой праздник нельзя встречать грязным.

— Мне не в чем идти, — ответил Степан.

— Как не в чем? А на работу ходить было в чем?

— Ходил, а теперь сапоги совсем развалились...

Кухарка с красным от жара плиты лицом подошла к нарам, на которых лежал Степан. Она поглядела на него и покачала головой: такой он был худой и бледный. И так он ласково смотрел на нее...

Она достала из-под нар сапоги.

— Чего же ты, бестолковый, не сказал мне раньше? — вдруг напустилась она на Степана. — Куда они теперь годятся? Да их теперь никакой сапожник чинить не возьмется!..

— Я тоже так думаю... — сказал Степан спокойно, как будто речь шла не о его обувке.

— Мне кажется, парень, что ты вряд ли умеешь думать. Если бы ты хоть маленько что-нибудь соображал, в таких сапогах не стал бы ходить — лучше ходить босиком... — И, подумав минуту, она вдруг решительно заявила: — Ладно, заберу их с собой, покажу мужу, может, что-нибудь сделает из них, а тебе, парень, придется всю пасху проваляться здесь.

Чему Степан удивился больше, он и сам не знал: решению ли забрать у него на всю неделю сапоги или тому, что у кухарки есть муж?..

— А где он у тебя, муж-то?.. — спросил он, приподнимаясь на нарах.

— Знамо где — дома, — ответила она. — Где же ему быть?

От нее не ускользнуло удивление Степана, но она ни чуть не осерчала.

— А ты думал, пустая башка, у меня нет мужа? — проворчала она совсем так, как, бывало, ворчала на него и мать. — У каждой здоровой женщины есть муж и дети, — рассудительно сказала она, и видно было, что она довольна своими словами. — А уж этим меня бог не обидел, слава ему. Хватает нам с мужем моего здоровья. Ну ладно, — оборвала она себя, — лежи, стало быть, сапоги я возьму твои...

Кухарка не приходила всю пасхальную неделю. Да и не было Степану нужды в сапогах — всю неделю он чувствовал себя больным: тихо и постоянно болела голова, ломило ноги, и он то забывался и видел во сне Баевку, отца и мать, то вдруг ясно раздавался голос Колонина. А очнувшись, опять слышал пьяное бормотанье пермяка.

Так прошла неделя, и вот уже все мужики опять собрались в барак, а в понедельник пошли на работу. Кухарка же все еще не несла сапоги. Но не это беспокоило и огорчало Степана — ведь ему велено было приходить к иконописцу после пасхи!..

Наконец кухарка явилась. Она бросила сапоги прямо Степану на нары и с досадой сказала:

— В грех ввел ты моего мужика, всю пасху работал. Теперь молись за него, чтобы бог простил ему этот грех!..

Сапоги, конечно, было не узнать. Одни голенища напоминали только недавнюю Степанову обувку.

Он боялся поднять глаза на довольную произведенным впечатлением кухарку.

Надо благодарить, надо сказать спасибо, а Степан даже не знает имени этой женщины...

Он пробормотал:

— Хватит ли моего заработка, чтобы расплатиться с твоим мужем?..

— Работаешь, не бездельничаешь, понемногу заплатишь, — ответила кухарка.

Степан, не долго мешкая, стал собираться в город. Он надел чистую рубашку, причесал волосы. Но за всем этим делом у него не шло из головы, что он плохо поблагодарил кухарку, что не знает ее имени и вот она может осердиться. Наконец он не выдержал и спросил, как ее звать.

Они были в бараке одни. Весело трещали дрова в печи, бурлила вода в чугуне... Кухарка улыбнулась широким раскрасневшимся лицом.

— Зачем тебе мое имя?.. Все меня называют кухаркой, так называй и ты. — И вдруг опять напустилась на него. — Почему не пошел на работу? Куда это ты вырядился?..

Степан молчал. Он с каким-то безотчетным восторгом глядел на квадратную и коренастую фигуру кухарки, на ее широкое лицо с косым разрезом глаз... И удивлялся, как это он не видел раньше, как она прекрасна!..

— Чего пялишь глаза? — басовито сказала она.

— Так... — Степан быстро отвернулся.

— Коли у тебя нету дела, иди-ко принеси воды.

Степан принес два ведра воды, поставил их на скамью у двери.