С верхнего этажа по лестнице вприпрыжку сбежала девочка лет пятнадцати. Она, видно, не ожидала увидеть на крыльце парней и остановилась на минутку, с любопытством поглядела на Степана, на его длинные немытые космы. А Яшка вскочил, заулыбался. Девочка, однако, фыркнула, сбежала с крыльца и быстро, перекинув косу за спину, зашагала по деревянному тротуару. Наверное, она чувствовала, что ребята наблюдают за ней.

Яшка сплюнул и сказал:

— Анюся, хозяйская дочь! Хороша?

Степан пожал плечами.

— А ноги-то, а? Видал? Толстые, не хуже маминых.

— У Фроси куда толще, — сказал Степан с досадой на Яшку, на его беспрестанное цыканье.

— Фрося — другой фрукт. Она бестолковая. — Яшка опять сплюнул и заговорил, посмеиваясь: — Откровенно говоря, глупая куда покладистее, чем умная...

Степан промолчал, потом поднялся и пошел в мастерскую. Покрытые левкасом доски понемногу подсыхали. Яшкина была почти уже сухая. Он, видимо, мало положил масла, а клея больше, чем надо...

Степан принялся рассматривать кисти. Их было очень много, и самых разных. Столько кистей не было даже у Колонина, не говоря уже о Тылюдине и Иванцове.

Теперь он был один в мастерской и мог все подробно рассмотреть: кисти, палитру, сохнущие по стенам иконы... Он подошел к мольберту: чистый, приготовленный для работы, загрунтованный холст. И отчего-то вдруг у Степана перебилось дыхание — он стоял и не мог оторвать глаз от чистого полотна.

Стукнула дверь, послышались быстрые шаги. Это был Петр Андреевич.

— А, ты здесь! — сказал он, точно не ожидал увидеть в мастерской Степана.

Степан, сам не зная почему, смутился и отошел от мольберта. «Сейчас спрошу — можно ли порисовать», — подумалось ему, однако Петр Андреевич, поискав что-то на широком подоконнике в стопке бумаг и журналов, так же быстро ушел из мастерской, и Степан опять остался один.

Теперь он внимательней рассмотрел иконы, висевшие на стенах и стоявшие на полу возле стен — все это были одни почти казанские святые, которых рисовали и прежние учителя Степана, но тут письмо было потоньше, в тонах было больше мягкости, в выражениях ликов проглядывало что-то живое, и все это еще больше взволновало Степана, рисовать уже тянуло так нестерпимо, что он не мог противиться. На палитре были островки свежей зеленой краски — должно быть, Петр Андреевич собирался писать, потому что на столе возле окна лежала начатая икона архангела с намеченными контурами всей фигуры, крыльев, плаща, с рукой, держащей на плече тонкий прутик разящей нечистую силу шпаги. В теплом коричневом тоне были написаны крылья, золотисто желтел нимб, переходя в живой телесный цвет лица, и почему Степан решил, что плащ должен быть светло-зеленый, он и сам не знал, но только когда тронул его зеленой краской, которая уже была на палитре, цвет не разбил всего намеченного единства, которое Степан ощущал всем своим существом. И это придало смелость руке, а все страхи и опасения вмиг отлетели, и Степан писал, забыв обо всем на свете.

Внезапный испуганный крик Яшки:

— Чего ты делаешь?! — вернул его к действительности. В самом деле, что это он наделал?! Теперь хозяин выгонит его на улицу и придется опять плестись в барак, с которым он так поспешил проститься в душе своей...

— Ты не говори, Яша, — пробормотал Степан.

— А чего не говорить, сам увидит! Как войдет, сразу увидит. — Яшка торжествовал. Он опять почувствовал себя хозяином положения.

Что было делать? Степан чуть не плакал от горя. А Яшка допекал его рассказами, как бывает строг Петр Андреевич, когда что-нибудь посмеют сделать без его ведома.

Тут послышались быстрые шаги хозяина. Яшка прошептал:

— Теперь держись! — И принялся перекладывать на полу доски.

Вошел Ковалинский. Он удивленно взглянул на Степана, однако быстро прошел по мастерской и остановился перед поставленными сушиться налевкасенными заготовками. Он пальцем потрогал ту и другую доску.

— Яков, — сказал он, — это твоя работа?

— Моя, Петр Андреевич! — весело сказал Яшка. — Как же вы узнали?

Улыбнулся и Ковалинский.

— По делам рук твоих.

Он подозвал к себе Степана и спросил:

— Скажи, почему Яшкин левкас получился темный и уже успел просохнуть?

— Много положено клея. К тому же клей подгорел, — сказал Степан.

— Слыхал, Яшка, что говорит твой товарищ?

Ковалинский взглянул в лицо Степана, затем скользнул глазами по столу, где лежала икона архангела в зеленом плаще, и вышел из мастерской. Он, должно быть, откуда-то пришел и теперь торопился к обеду. Вскоре в коридоре послышался голос Варвары Сергеевны: «Фрося, неси обед!»

Яшка понуро молчал. «Видел Петр Андреевич или не видел?» — думал Степан.

В кухне, когда сели за обеденный стол, Яшка сказал, что он не ожидал такого подвоха от Степана.

— Какого подвоха? — не понял Степан.

— А чего ты молчал насчет подгоревшего клея, когда мы левкасили?

— Откуда я знал, как ты делаешь, — сказал Степан. — Я думал, может, так надо...

— «Думал», — передразнил Яшка. — Другой раз поменьше думай!

После обеда Яшка, как и говорил, отправился смотреть на разлив Волги, и Степан опять остался один в мастерской. «Видел Петр Андреевич или не видел?» — мучился Степан вопросом, опять разглядывая архангела. Но зеленый плащ не выделялся ни по письму, ни по веселой палитре, так что хозяин мог и не заметить. Решив так, Степан дописал и плащ, и ноги и тонкой кисточкой вывел шпагу на плече. Незаметно прошло время до вечера, а поскольку Яшки все не было, он лег на его постель, которая была устроена на широком сундуке, и уснул — легко, мгновенно, будто провалился в яму.

Во дворе были протянуты веревки, и Фрося развешивала на досушку снятое на ночь белье. Белые огромные простыни лениво надувались легким утренним ветерком, и Степану они казались парусами, под которыми тихо и плавно скользит корабль, на котором он плывет, и тетя Груня, и Фрося, и Варвара Сергеевна... Отчего он других обитателей дома не зачислил в команду этого корабля, Степан и сам не знал — он не подумал ни о Петре Андреевиче, ни о их дочери Анюсе, ни о Яшке, который, только что проснувшись, рассказывал про вчерашний вечер, про толпы народа, про то, как он встретил знакомого — приказчика из москательной лавки купца Столярова.

Но Степану это было неинтересно, и он смотрел, как Фрося все прибавляет и прибавляет огромных парусов, и они вздуваются пузырями под ветром...

— ...А жизнь у этих иконописцев нудная, — рассуждал на сундуке Яшка. — Подохнешь от тоски. За целый день, если никуда не пошлют, живого лица человеческого не увидишь — одни эти пучеглазые лики. Чего в них хорошего?.. А этот вонючий скипидар — я насквозь провонял, до самых костей...

Фрося развесила по веревкам белье, взяла корзину и пошла в дом,— скоро шаги ее послышатся в кухне. Степан оторвал взгляд от огромных белоснежных простынь на веревке и продолжал скребком чистить палитру — краски насохло на ней в несколько слоев.

— Наняться бы к купцу, черт подери, — сказал Яшка, — вот у кого жизнь веселая!.. Приказчик всегда при деньге, всегда на людях, эх!..

— Чего же не наймешься, — сказал Степан, — иди и наймись.

— Наймись! Легко сказать — наймись. В купцу надо с рекомендацией идти, чтобы о тебе слово замолвили, у него, брат, не это дерьмо, что тут, у него — товар, деньги!..

Степан улыбнулся.

— Ну, чего лыбишься? Разве не дело я говорю? Я, брат, свет повидал, знаю.

Степан пожал плечами. Конечно, свет большой, и всего в нем есть, однако Степану ничего не надо, кроме возможности возиться с живописными принадлежностями, чтобы приготовить их к работе, к рисованию. Но он ничего не сказал Яшке.

— Вот увезет тебя хозяин на все лето куда-нибудь в деревню, тогда узнаешь!

— Зачем? — испугался Степан. Неужели у Ковалинского есть крестьянское хозяйство и он повезет их с Яшкой на работу? Степан даже переменился в лице.