«Палач» и «Карлик» — полезное чтение для людей, которые спрашивают: господи, да неужели вся эта сегодняшняя российская система навсегда? А Лагерквист отвечает: он не внешнее зло. Он, о котором мы все сейчас подумали… Он ваш внутренний карлик, он был до вас и будет после вас. Да, это персонификация зла, но это наше внутреннее зло. Именно поэтому столь многие его любят.

Уинстон Черчилль — премьер-министр Великобритании. Он повлиял на мировую литературу, привнеся в письменный текст элементы ораторского искусства. Получил Нобелевскую премию по литературе в 1953 году благодаря мемуарам о Второй мировой войне. Премия присуждена «за высокое мастерство произведений исторического и биографического характера, а также за блестящее ораторское искусство, с помощью которого отстаивались высшие человеческие ценности».

Черчилль увенчан Нобелевской премией за шеститомную историю Второй мировой войны. Вообще, надо сказать, что Черчилль, вероятно, самый «писучий» политик в истории XX века, потому что его история Первой мировой войны, кажется, даже более объемная, и шеститомная же «История английских народов» — это те труды, без которых не обойдется ни один специалист, просто потому, что у Черчилля все хорошо c компактностью изложения, с фактографией, с глубокой фундированностью материала.

Потом у него вообще-то был некоторый момент превосходства, поскольку он эти события делал в значительной степени. Как известно, диссертацию Штирлица, которую он защитил после отсидки, сразу закрыли в сейф, но тем не менее оппонировать ей не мог никто, он лично знал всех участников событий. Так же и здесь, Черчилль очень долговременный премьер, и, разумеется, его Нобелевская премия — компенсация неблагодарности родины, потому что именно в 1945 году Черчилль проиграл выборы.

Он вернулся потом в премьеры, это, безусловно, так, но когда его вытеснил из политики Эттли, о котором сам Черчилль говорил: «Скромнейший человек, видит бог, и у него есть для этого все основания», — это было слишком явным проявлением неблагодарности истории. Потому что Черчилль обещал британскому народу «кровь, пот и слезы» и свое обещание сдержал, с ним расстались, как с воспоминанием о самых трудных временах, и, может быть, как с воспоминанием о временах невероятного достоинства, но нации нужно после перенапряжения немного прийти в себя.

Его, конечно, вернули, но, конечно, консервативные принципы в целом в Европе пятидесятых годов начали сильно тесниться с разных сторон, и недалек уже был тот день, когда шестидесятые ревущие сметут консерватизм с повестки дня. Нобелевская премия Черчиллю — это благодарность ему, благодарность очень уместная, за верность старой доброй Англии, которую мы любили.

Сразу я хочу сказать, что эти шесть томов о Второй мировой войне, конечно, нужны в основном историкам. Они трудно читаемы, это в основном цифры в большом количестве, военные телеграммы, переписка со Сталиным в полном составе, переписка с Рузвельтом в полном объеме. Это, конечно, скорее документальная хроника, нежели художественное произведение. Но поскольку границы романа в XX веке расширились, простите за тавтологию, то есть достаточно широко стали пониматься, видимо, можно понимать под романом любое автобиографическое повествование. То, что это повествование автобиографическое, это безусловно.

Конечно, Черчилль в первом же томе, в первом же предисловии говорит (и повторяет это потом шесть раз во всех остальных предисловиях): «Я пишу о том, что знаю, я пишу о том, в чем я участвовал». Но нельзя называть это объективной хроникой, потому что это никакой объективной хроникой не является, как, кстати говоря, и история Первой мировой войны, убедиться очень легко.

Главный день Второй мировой войны по Черчиллю — шестое июня 1944 года, или так называемый «День Д», день высадки десантного корпуса союзников на нормандском берегу после форсирования Ла-Манша. Сталин, кстати, пишет Черчиллю с уважением: Наполеон не смог форсировать Ла-Манш, истерик Гитлер не смог форсировать Ла-Манш, а союзники блестяще это сделали, причем в тот день, который считался по погодным условиям совершенно невозможным для десантирования.

Как это было, может увидеть каждый, посмотрев первые 20 минут «Спасти рядового Райана»: это был действительно ад, тем более что союзники умудрились как-то еще и полностью подавить все немецкие радары. Как с гордостью пишет Черчилль, из всех шести радаров сработал дай бог один. Но мы же понимаем с вами, что все равно судьба войны решалась под Сталинградом, а не на нормандском побережье. «День Д» — это триумф солидарности народов против фашизма, «День Д» — это долгожданное открытие второго фронта, когда судьба войны уже была решена.

И надо сказать, что Черчилль ничуть не заблуждается на этот счет, он многажды подчеркивает, что русские связывали главные силы немцев, что русские оказывали самое масштабное сопротивление, что потери русских по объему значительно, как минимум вдвое, превосходят все суммарные потери союзников, это понятно. Но поскольку эта книга заявлена как субъективная, мы не воспринимаем это как искажение.

Поэтому перед нами, если угодно, попытка написать такой запоздалый роман-воспитание в шести томах, который мог бы называться «Я и Вторая мировая война», такой «Гарри Поттер и Вторая мировая война». Есть в этой книге и определенный философский вопрос, который там поставлен в полный рост и делает ее, при всей ее уютности, а это действительно очень уютная книга такая, заканчивающаяся уверенной победой добра и с самого начала проникнутая верой в эту победу, все равно эта книга достаточно тревожная, потому что она ставит в общем серьезный вопрос — вопрос о том, почему человеческое стадо с такой поразительной легкостью скатывается в состояние этой агрессивной стаи? Что можно противопоставить соблазну фашизма, соблазну расчеловечивания?

Как раз, понимаете, появление в 1949 году книги Эриха Нойманна «Глубинная психология и новая этика», что и дало вообще основания говорить о новой этике как о термине, это тоже возникло не на пустом месте. Ведь новая этика, это всего лишь признание, что этика не может больше объясняться, формулироваться выбором большинства. Что мы обычно называем этикой? Те правила, по которым живет и функционирует большинство, такой коллективный Modus operandi. Мораль — вообще термин Цицерона, от mores, «нравов», и мораль — это нравы большинства. И тут вдруг в 1933 году оказывается, что большинство с поразительной легкостью становится на позиции фашизма. Во время Второй мировой выяснилось, что соблазны фашизма остаются чрезвычайно сильными даже в условиях серьезных военных бедствий, даже в годину военных поражений. До 1945 года нация верила Гитлеру, и после 1945 года надо было таким подвергать ее серьезным испытаниям и операциям ментальным, вроде перезахоронения жертв фашизма вручную, чтобы она вообще задумалась о том, что она творила. Это все лишний раз задает вопрос — а где же, собственно, тот критерий, который позволяет человеку не скатиться в это?

Когда Черчилль описывает Мюнхенский сговор, надо сказать, он описывает его с изумительной откровенностью и прямотой. Понятно, что во главе правительства в это время Черчилль не находился, он возлагает ответственность за все на предшественников. Собственно, один из самых симпатичных героев его книги, это Дафф Купер, военный министр, который тут же ушел в отставку, — воплощение национальных добродетелей, британский «капитан Тушин», тихий несгибаемый человек, который сразу сказал: «Мюнхен — это отвратительно».

Черчилль прекрасно понимает, что вообще-то именно начало побед фашизма в Европе, в том числе катастрофа Франции, которой он совершенно не простил капитуляции, коллаборационизм во многих странах Скандинавии, — он же понимает, что начало всего было заложено в Мюнхене. Почему с такой легкостью люди разрешили себе Мюнхен, почему Гитлера терпели? Он же, кстати говоря, еще после фактического раздела Польши, после судетской катастрофы, заявлял, что это его последняя территориальная претензия. Но ведь он предъявляет в книге перечень этих территориальных претензий, начиная с 1933 года, и поясняется, что вся политика Германии в это время была одной огромной территориальной претензией, причем на весь мир, без всяких на то оснований.