***

Что за зелье было в этой фляге, на каких чертовых травах среднерусской возвышенности ее настаивали – об этом остается только догадываться. Однако после трех «безобидных» глотков для меня начался очередной круг мытарств. Я уже сбился со счета, в каком из них я сейчас находился. От такого чередования погружений и всплытий я начал терять самого себя. Я стал заглядывать в такие комнаты, в которые сознательно никогда бы не решился войти. В них на цепи сидел один и тот же слюнявый цербер, причем за каждой новой дверью он увеличивался в размерах. Перед чудовищным псом горел костер и какие‑то рыжие лохматые лягушки, неуклюже подтанцовывая и произнося заклинания на неизвестном мне языке, совершали вокруг него некое обрядное действо, значение которого выходило за грань моего понимания. Всё мое существо восставало против этих бессмысленных плясок с бубном, но воля моя уходила из-под контроля, и не было сил им сопротивляться. Я был наг и беззащитен и всякий мог сделать со мной всё, что хотел.

А для Ленского, будь он трижды неладен, эти американские горки были в порядке вещей.

– Светочка, ты когда-нибудь гуляла в теплую лунную ночь по шпалам? – откуда-то издалека долетели до меня его слова.

Вслед за этим неуместным до нелепости вопросом воспоминания мои стали походить на фильм, смонтированный безруким монтажером из обрывков пленки, нарезанной кривыми маникюрными ножницами.

Сначала я обнаруживаю себя идущим по железнодорожному мосту; поднимаю голову, пытаюсь по звездам сориентироваться на местности. Самая яркая звезда светит мне справа в затылок. Прищуриваюсь и понимаю, что эта звезда нанизана на шпиль нашей Alma Mater, подсвечиваемый ярким прожектором. Ага! Значит, если это действительно высотка МГУ, то сейчас слева будет зелень Нескучного сада, а справа вниз Андреевская набережная. Я догадываюсь, в каком направлении мы движемся, успокаиваюсь и начинаю смотреть только вперед.

Передо мной бредут Ленский и Света. Света держит свои туфли в руках и идет по шпалам совершенно босой. Какое‑то время я сосредоточенно гляжу на то, как грациозно болтаются лямки на её туфлях и задаюсь вопросом: отчего такая мелкая, пустяковая, в сущности, деталь заставляет учащенно биться моё сердце? Потом я перевожу свой взгляд на её ноги (ах, снова эти путеводные ноги!), а точнее на её пятки, которые потемнели от угольной пыли… И вот я уже мечтаю только об одном: присесть со Светой у ручья и омыть её ноги ключевой водой, а потом взять её за руку и побежать вместе с ней, разгоняя в разные стороны бабочек, по ромашковому полю; упасть в самой его середине на спину и смотреть на небо цвета бледно‑голубого ситца… На этом месте в мои платонические фантазии начинали просачиваться звуки беседы.

– Зря ты так с ним, – говорит Света.

– Эх, Света, Света… Ничего-то вы, лингвисты, в нашем деле не понимаете, – отзывается Ленский. – Фил же, как дитя малое – разумен, но беспомощен и ни к чему не приспособлен. И представить сложно, что этот самый человек занимается изучением арктического шельфа! Да если я его сейчас, как следует, не подготовлю к выживанию в условиях вечной мерзлоты, он из первой же экспедиции не вернется. Я ведь забочусь о нём, как отец родной. Он мне потом еще спасибо скажет. А сейчас, уверен, вон он там шагает позади, хмурится и посылает проклятия мне в спину.

Ни о каких проклятиях я, конечно, не думал. Я вообще ни о чем таком не думал. Ромашковое поле исчезло. Во мне опять возобновилась неимоверно напряженная работа. Мне казалось, что я упал в какой-то желеобразный вишневый пудинг и пробираюсь сквозь эту липкую массу. Вот пошла одна нога, за ней вторая, затем я делаю руками отчаянные движения пловца брасом; и так до тех пор, пока не разрываю стенку пудинга и не выхожу наружу. И вот я уже стою на плоской вершине Воробьевых гор напротив прямоугольного фонтана с «головастиками»3, в котором во весь рост отражается главное здание университета.

– А известно ли тебе, Светочка, что у Фила разряд по подводному плаванию?

Светочка была не в курсе.

– Вот как? – повел бровью Володька. – Дружище, страна не знает своих героев.

Ленский хлопает меня по плечу и просит меня раздеться. Я безропотно повинуюсь.

– Смотри, Света, сейчас он занырнет у Лобачевского, а всплывет у Павлова. Сколько здесь? – прищурился Володька, оценивая дистанцию. – Метров пятьдесят в длину, наверное, будет.

Я разделся до пояса, снял ботинки и уже стягивал с себя штаны, когда Света начала протестовать. Она приблизилась вплотную к Ленскому и стала доказывать ему в том духе, что Фил, то есть я, находится в таком состоянии, что всплыть‑то он, конечно, всплывет, и, может быть, даже не у Павлова, а у Тимирязева, но после такого всплытия, среди бюстов великим русским и советским ученым появится еще один весьма скорбный постамент.

– Вот так вот, Фил, всё и происходит! – выслушав Свету, говорит мне Володька и закуривает. – Все великие начинания в мире женщины губят в зародыше! Одевайся обратно!

– Так ты плыви сам! – предлагает Света Ленскому.

– Как только научусь плавать – поплыву, не сомневайся! – отвечает он, потом резко бросает окурок, ожесточенно внимает его ногой в гравий и объявляет новый план.

– Сейчас пойдем брать штурмом первый Гум4. Сменим власть в этом гуманитарном муравейнике, разворотим их «большой и малый сачок» и установим там гордое знамя настоящей науки. Я вообще не понимаю, Светочка, как вы, лингвисты, можете называть себя учеными. Я, например, недавно совершенно случайно узнал, что вы двести лет бились в попытках доказать подлинность сказания о походе несчастного князя Игоря? Двести лет! Тебя не смущает эта цифра? Меня, лично, как настоящего ученого, она поражает. За это время люди в космос не раз слетать успели. И я тебе больше скажу. Я вообще сомневаюсь в том, что вы окончательно разобрались во всем этом половецком деле.

– Ты отстал от жизни, Володя, – говорит ему Света.

– Нет, душа моя, я её опередил!

– Стой, полоумный! – эти слова Светы относились уже ко мне.

Дело в том, что пока Ленский увлеченно доказывал превосходство физиков над лириками, я решился на заплыв.

Клеймо с надписью «беспомощен и ни к чему не приспособлен», поставленное Ленским, прожигало мне лоб; его нужно было смыть, иначе оно бы въелось мне под кожу. Спокойно закончив раздеваться и предельно педантично, вплоть до выравнивания стрелочек на брюках, сложив всю верхнюю одежду поверх ботинок, я подошел к бортику фонтана. Сделав три быстрых выдоха и один глубокий вдох, я прыгнул в воду.

Я погрузился почти к самому дну и стал грести острыми отрывистыми гребками, постепенно наращивая темп. Греб я самозабвенно, получая неимоверное удовольствие. Адреналин действовал на меня отрезвляюще с каждым движением. Достигнув середины фонтана, я выдохнул под водой и начал постепенно сбрасывать обороты. Наконец я вынырнул у противоположного бортика. Там уже стоял запыхавшийся Володька; он протянул мне руку; я ухватился за неё и вылез на берег.

– Ну, ты и пижон, Фил! – сказал он мне.

– Ничего подобного. Ты же знаешь, умных (читай: болтливых) людей много. Мало тех, кто сделать что-то способен.

– Ладно, ладно, сдаюсь. Это было эффектно!

Тем временем к нам подошла Света. Глаза её горели. В них можно было прочитать всё, что угодно – от осуждения до, как мне показалось, дикой страсти. Но она всего лишь спросила: «Как ты?»

– Превосходно! – ответил я.

– Так! Все восторги потом! – вмешался Володька в то, как мы со Светой обменивались взглядами. – Нужно валить отсюда, пока не явился какой‑нибудь доблестный воин и за нарушение общественного порядка не воздал достойные почести нашему победителю.

– Хорошо. Идите в сторону той рощи, я догоню, – сказал я.

Я ушел. Отыскал свою одежду. Переоделся и вернулся к ребятам. Они уже перешли через дорогу к роще и остановились, заворожённо разглядывая подсвечиваемую со всех сторон университетскую высотку.