Володька вел троллейбус, не спеша, в своё удовольствие. Параллельно он развлекал ребят анекдотами. Света искренне и очень мило смеялась. «Как все-таки много жизни и оптимизма в женской улыбке и в женском смехе, – покачиваясь на волнах, плыли в голове моей разные мысли. – Никто так больше не смеётся… А если он заснет и не проснётся?.. А если он уйдет и не вернётся? Как там в песенке поётся?.. Или это не песенка?.. Хорошо бы сейчас выпить чаю … сладкого, горячего… Какой же красивый город Москва… ночью».

Я задремал…

Когда я очнулся, наш троллейбус остановился неподалеку от Новодевичьего монастыря.

– Конечная. Выходим. Дальше – пешком, – объявил в микрофон Володя и, щелкнув кнопкой на приборной панели, открыл передние двери.

– Кто же теперь переправит нас на тот берег реки Стикс? – спросила Света.

– Сами дойдем. Тайными тропами, – ответил Володька.

Мы все четверо вышли на остановку. В ближайшем окружении всё вокруг утопало во тьме, и только на неё одну падал свет от стоящего рядом фонарного столба. Этот эффект делал её похожей на необитаемый остров или даже на одинокую планету, зависшую в пустотах вселенной. Ленский обнял Харона и дружески похлопал его по спине: «Спасибо, Саня. Зла не держи. Жене поклон и мои извинения».

Мы проводили троллейбус взглядом и, после того, как он уехал, Володька сказал: «Что-то я устал, братцы. Давайте присядем».

Мы уселись под крышей остановки. Теплый восточный ветер, пришедший со стороны Москва-реки, заботливо подул на наши лица свежим ароматом влажной листвы. Вокруг не было ни души, лишь гулкая тишина ночи говорила о том, что жизнь ещё теплится в этом городе и в этой стране. Мы сидели неподвижно и почти ни о чём не думали. Мы созерцали мудрость звездного неба над нашей столицей.

Но разве можно глядеть на эту красоту и ни о чём не думать? Зачем мы этому городу и этой стране? Что вы ждете от нас? Мы молоды и нам здесь хорошо. И у нас есть силы, чтобы всем было хорошо в этой прекрасной стране. Так куда же нам приложить свои силы? Я знаю, нас слышат! Но, вот беда, мы – глухи и слепы. Мы утратили способность воспринимать шепот истины. В этой сказочной тишине мы не слышим даже раскатов грома и не видим падающих звезд. Мы не слышим и не видим ответы Космоса на наши вопросы. А ничьи другие ответы нам не нужны, потому что мы никому не верим. Потому что мы глухи и слепы от рождения нашего.

Снова подул ветер. Одинокий лист оторвался от ветки, залетел к нам под крышу и упал на голову Светы. Потом он соскользнул по её волосам и замер у неё в раскрытой ладони. Я посмотрел на этот лист, на раскрытую ладонь и потом на Свету. «Света, Света, наш яркий луч света, нужно идти. Но я не хочу в эту тьму. Я чувствую, она меня затягивает», – подумал я и с надеждой посмотрел в её глаза.

– Всё будет хорошо. Нужно иди. Я замерзаю, – услышал я голос Светы.

«Я что – начал думать вслух?» – пулей проскочил вопрос сквозь мою голову. Я накинул на Свету свой пиджак. Она поблагодарила, но сказала, что ей не холодно. Я удивленно уставился на неё: «Сама же говоришь, что замерзла!» «Я ничего не говорила», – был её ответ. «Я еще и мысли научился читать, – просвистела в голове вторая пуля. – Неужели Ленский прав и то, что происходит – есть начало прозрения?»

– Так! – твердо сказал я и поднялся. – Нужно уходить с этой остановки. Здесь, похоже, концентрируется какое‑то нездоровое биополе.

Мы поднялись, пересекли проезжую часть и проникли в небольшой зеленый сквер. Пройдя его насквозь, мы перешли через ещё одну дорогу и оказались у монастыря. Дальше мы пошли вдоль его белокаменных стен.

Света шла рядом со мной. Ленский ковылял чуть впереди, уронив голову на грудь и спрятав руки в карманах. Ни с того ни с сего его пробило на слезу и он тихо и жалобно заскулил арию юродивого из «Бориса Годунова». Глубоко вжившись в образ блаженного, он несколько раз растянуто пропел о том, как его, горемыку несчастного, обидели: отняли копеечку (речь, видимо, шла о часах, оставленных у охранника). За содеянное коварство он молил царя Бориса, чтобы тот велел всех зарезать, как юного царевича Димитрия. Правда, вскоре передумал, всех простил и вслух утешил себя: «Ладно, завтра выкуплю».

На фоне ночи и монастырских стен заунывное песнопение Ленского звучало до того потусторонне жутко, что в какой-то момент у меня пошли мурашки по спине, а Света взяла меня за руку и, крепко сдавив её, прижалась к моему плечу. Володька тем временем резко изменил направление движения и стал спускаться по склону к Новодевичьему пруду.

– Топиться пошел, – прошептал я.

– Останови его, – заволновалась Света и отпустила мою руку.

– Успокойся, я пошутил.

Володя подошел к воде и, встав на колени, окунул в нее голову и держал её так под водой секунд двадцать. Вытащив голову наружу, он по‑собачьи отряхнулся, похлопал себя по щекам и бодро, будто после бани, сказал: «Эх, хорошо! Давно бы так!» Завершив спонтанное омовение, он взобрался обратно по склону и подошел к нам. Вокруг его головы святым нимбом поднималась легкая дымка пара, щеки покрылись свежим румянцем, мокрые слипшиеся ресницы придали его и без того блестящим глазам ещё большую остроту и выразительность. Он явно намеревался что-то нам сообщить.

– Вот ты мне скажи, – обратился он ко мне. – Прямо тут, при Светлане. Что делать, когда тебя переполняет?

– Что переполняет?

– Оно самое – страсти.

– Эк тебя накрыло. Ты же ученый, Ленский. Тебе должно быть свойственно спокойное исследование истины и ведома одна лишь страсть – наука. Всё остальное – от лукавого.

– И всё же?..

– Давай не сейчас.

– Нет, именно сейчас и именно здесь, у этих стен!

– Тогда, не знаю. Меня не переполняет.

– Фил, ты инопланетянин?

– Нет.

– Значит – чурбан бесчувственный, у которого нет страстей.

– Я не говорил, что у меня их нет. Я сказал, что меня они не переполняют.

– Тогда как ты с ними борешься?

– Володя, что ты ко мне пристал? С какими страстями ты собрался бороться? Да ты же сам в себе культивируешь свои страсти. А если у тебя и возникает желание с ними, якобы, побороться, то заливаешь их керосином. Не разжигай в себе огонь самостоятельно, и он тебя переполнять не будет.

– Чудак-человек! Я сам в себе не могу его разжечь: это же противоречит началам термодинамики! Огонь во мне разжигается только извне.

– Вон куда тебя занесло. Хочешь физикой страсти измерить и самоустраниться от ответственности? Пусть так. Пусть извне. Но вот эти самые извне взятые дрова и керосин запихиваешь в себя ты сам. Добровольно.

– Утешил.

– Так тебе утешение было нужно? Перечти «Женитьбу Фигаро».

– Нет, я лучше откупорю шампанского бутылку.

«Зачем я навел его на эту мысль?» – стал я себя укорять. «А если бы и не навел, неужели он бы сдержался?» – стал я себя успокаивать. Володя полез в карман своей куртки и вытянул из него «утешение» в виде довольно увесистой металлической фляжки. Сообразив, к чему идет дело, я попытался убедить его в том, что нам и так хорошо – дыши и радуйся!

– Да ты что?! Впереди два километра пути. Кто знает, какие испытания нас ещё подстерегают. А это – эликсир бесстрашия, дядька прислал из Воронежа. Поэтому – за Моцарта, науку и продолжение эксперимента! – воскликнул он и поднес фляжку к губам.

Поверить сложно, каким же после этого тоста хитрым и тонким психологом оказался Ленский. Я знал, что он мне предложит поддержать этот тост, а он знал, что я откажусь от этого и других подобных предложений. И вот, зная это, он сначала передал фляжку Свете, а уже от неё она перешла ко мне. Вроде бы несложная шахматная комбинация, однако, я на неё попался, хотя ещё в троллейбусе зарекся, что не буду участвовать в дальнейших возлияниях и это решение придавало мне силы и стойкости: я уже, было, начал приходить в себя. Так, нет же! Теперь – после того, как выпила Света – мог ли я, не уронив гусарской чести, отказаться от восхваления памяти великого композитора и прославления науки, которой я поклялся служить до последнего вздоха? Ответ настолько же очевиден, насколько противоречива сама жизнь – не мог, но был должен.