Мир смазался. Я моргаю. Полотно закручивается, я вижу перед собой лишь горящую башню – она близко. Мы почти пришли. Фигуры в темных доспехах бродят на улице. Здесь собрались все – чем ближе к башне, тем их больше. Над Онигасимой летают баржи, вот в одну из них с крыши здания летит какой-то заряд, он попадает в корпус, тишина, глухой хлопок, иллюминаторы выбивают столбы мерцающего белого пламени; баржа наклонилась и устремилась в соседнее здание, врезаясь в скалы, треща и со скрежетом вдалбливаясь в крышу, проникая внутрь с оглушающим грохотом. Я моргаю, кто-то бьет меня, я машу клинком, но не могу попасть. Замах! Где я? Я в другом месте, это не та улица. Я чувствую, что получил в живот, падаю на колени. Моргаю, я в переулке, сочится кровь из носа, ноет прижженная рана в плече, болят ребра, кто-то кидается на меня, хватает целиком, будто обнимая, пытаясь раздавить или сломать спину. Я расслабляюсь, из рукава выпадает старая добрая бабочка, быстро распускаю ее «крылья» и вспарываю чье-то брюхо. Вспышка, я на площади главной торговой улицы, в центре которой расположена «Амрита» – никогда не спящий клуб-ресторан, расположенный в небоскребе, который, как ни забавно из названия, скребет лишь поверхность земли, а до неба ему далеко – скорее амбиции этого места всегда хотели укусить само небо. Я помню, что он любил называть его вершину словом «Ороти», но я не помню значения слова. Другие башни вместе с нашей вместе назывались Ямато. Кто-то зовет меня, я оборачиваюсь, никого не вижу. Моргаю. Шимесу?! Он стоит передо мной, смотрит, улыбается своей хвастливой улыбкой. Я хочу обнять его, но только я приближаюсь к нему, как он исчезает. Я делаю шаг, но реальность, как пружинка, изгибается, и я стою уже самых врат «Амриты». Передо мной лежит чья-то кисть, в паре метров лежат люди: их глаза стеклянно уставились в пустоту, у одного не хватает кисти, другой хрипит, булькает – его горло перерезано, его потрясывает несколько раз, а затем он утихает в покое. На мне много порезов, свежих ран, гематом – весь трясусь, тошнит, раскалывается голова. От моих ног протекает небольшой ручеек крови. Нам кажется, что мы вымокли в крови, или это начался ливень, прибивающий к земле дым и тушащий пожар в самой башне, а точнее в том, что от нее осталось? По ногам пошла дрожь. Резко всё вокруг начало сереть, превращаться в черно-белое пятно, каждый удар сердца выбивался из груди. Я делаю один шаг, но я не наступаю на ступеньку, нет, я делаю шаг в пропасть, поворачиваюсь в воздухе к ней спиной. Башня теперь вдалеке, она целая, но почему-то жуткая и пугающая, а я лечу, и капли дождя догоняют меня. Мне страшно, тревога сейчас разорвет меня изнутри. Капля падает мне на нос – мне кажется, что кто-то нежно его поцеловал, и я перестаю дрожать. Страх уходит, я знаю, что у падения нет конца – нет дна, на которое я бы мог приземлиться, лишь нежно-серые облака, а может, мне так кажется. Кого это волнует? Я слишком устал. Башня отдаляется, а я лечу в тихую пустоту, вдали гремит гром, сияют раскаты молний. Облака мягко касаются меня, я таю в них, последний видимый кусочек грозного мира скрывается, затянутый облаками, и я закрываю свои глаза».
Глава 2
– Хэй, Лето, кто так бьет? Ты в упор мажешь, косячник! – Мяч, словно под каким-то проклятием, даже будучи ударенным по идеальной траектории, всегда пролетал мимо ворот, а пас всегда норовил попасть к ногам скорее оппонентов, нежели напарников. Вот и сейчас потрепанный шар пролетел мимо лица Дэниса, запущенный в неизвестность.
– Дэнис, ты животное! Кто тебя учил так говорить? Собаки или бродячие пороси? Ты уже перестал членораздельно выражать свои мысли – они скорее похожи на какие-то позывы к блеянью или уже классическому для тебя «инки-винки». – Лицо Лето не было похоже на гримасу злобы и обиды; он стоял в стороне, прижимая вытянутую руку к телу другой рукой, весь сжатый и закрытый, задумчиво поглядывая то под ноги, всматриваясь в прорастающие из-под цемента островки травы и одуванчиков, то на глубокие улицы, куда улетел ударенный им мяч.
– Ла-а-а-а-дно, не дуйся. Я сгоняю за ним! – Немного чумазое, вспотевшее смугловатое лицо Дэниса всмотрелось в фигуру Лето: приспущенные веки карих глаз на упорно стремящемся быть грозно каменным лице и приподнятые брови выдавали чувственный дружеский взгляд. – Ну ты и тип типыч, дружище! Ха-ха-ха.
Коренастый, немного тучный, но переполненный жизнью Дэнис юрко проскочил чрез прорезь в сетке, окружающей футбольную площадку, и побежал в сторону мистически улетевшего мяча.
С некоторое время Лето задумчиво вглядывался в уменьшающуюся фигуру своего друга и, как только тот скрылся из виду, расслабленно улыбнулся, немного прыснув под нос, и уселся вдумчиво разглядывать всё те же прорастающие кусочки зелени, украшенные желтыми и белыми цветами, иногда аккуратно поглаживая их, стараясь не навредить экспозиции, причудливо поворачивая и наклоняя голову.
– Чем занят? – спросил его с небольшой отдышкой Лео, тихо подошедший к нему.
– Наблюдаю. Знаешь, все вокруг жалуются на наш дом, улицы, на весь Хинксайд в целом, вечно ссылаясь на верх, приговаривая «А вот в золото-о-ом городе всё иначе! А вот наверху трава зеленее. А вот там!..», и так далее. А мне кажется, что и у нас красиво, Лео. Вот, посмотри, видишь? Этот кусочек травы очень органично выползает из-под вот этого кусочка бетона, а вот этот одуванчик прямо светится под солнечным светом, а вместе всё это символизирует победу природы над грубостью человека…
– Опять он тебя задирает? Ты не обязан играть, если не хочешь. Я могу поговорить с ним, чтобы он не приставал к тебе. Ты ведь знаешь, что он альтернативно одарен: этот козел умен настолько же, насколько и туп. – Посмеиваясь, Лео уселся рядом с другом, положив ему руку на плечо, и начал рассматривать описанную им картину.
– А ведь и правда красиво.
– Угу. Не бери в голову. Я знаю, что он не со зла. Просто он такой, а я другой, да и ты другой – все мы разные, но всё же мы одна семья и больше у нас никого нет.
– Ты молодец, – покачивая головой в раздумьях, сказал Лео, – я поражаюсь твоей доброте. Здесь так много злых, угрюмых, вечно опечаленных бытом людей, а ты смотришь на мир под другим углом. Как ты это делаешь? Даже я, понимая тебя, не могу мыслить так же, вечно думая, как и те, о ком ты мне говорил, – сложно заставить себя верить в лучшее.
– Я не знаю, как это работает… Точнее, я знаю, но не могу объяснить: много факторов, влияний изнутри и извне. Человек – это ведь совокупность множеств. Моя мама часто читала мне сказки на ночь, когда я был маленьким, но у нас не было детских книг, поэтому она придумывала их для меня каждый раз, когда наступала ночь. Порой я помогал ей придумать новую историю, и мы вместе думали над тем, как же составить наш сюжет. Отец всегда был вдумчив и хмур, но лишь пока с ним не заговоришь – тогда-то его лицо сразу наливалось красками, и он рассказывал мне истории из прочитанных им книг для, как он говорил, омраченных возрастом душ: это были выдержки из истории, философии, искусства – из всех книг, что он находил на свалках. Он припасал их для повзрослевшего меня. Теперь я нахожу его среди этих строк и оставленных им заметок и комментариев. Порой я нахожу слова, предназначенные мне, полные надежды, что я доберусь до них. Он знал всё с самого начала. Мой дом заключен в переплет этих пыльных книжонок. Отец умел находить красивое даже в самом невзрачном. Думаю, он хотел бы, чтобы я тоже умел это делать. Эх… Я очень скучаю по нему, Лео.
– Я понимаю тебя. Я так скучаю по матери, хотя помню ее смутно. Скорее, ее образ появился у меня лишь по рассказам сестры. Она была добрая и умная – она не заслуживала умереть вот так. Как и твой отец того не заслуживал. Я долго не мог сказать того же о своем старике. Часто я говорил себе, что лучше бы на ее месте оказался он. Я был в ярости, осознавая каждый раз, что этого толстокожего примата не берет ни сталь, ни спирт. Но теперь я понимаю, что ему несладко досталось. Однако, простить его я не могу за то, кем он был и как он всё это принял, спустившись на самое дно, оставив нас с Иллинес вдвоем.