— Не отдадите — плакать не буду. Но поступать так я вам решительно не советую. Во первых это не последний мой коммерческий проект и если будете честно со мной работать, то изрядно разбогатеете, ну а если все таки моча в голову ударит, то вам об этом придется крепко пожалеть. Я ведь не Христос — прощать не буду, ославлю на всю округу, как человека не держащего своего слова, жадного и не надежного. И поверьте, я сумею это сделать.

Жабин недоверчиво посмотрел на меня, потом сказал, обращаясь к деду:

— Ну ты посмотри на него, еще можно сказать вчера был Немтырем убогим, слова вымолвить не мог, а сейчас вон как рассуждает и даже грозит. Откуда что и взялось? Может и мне на старости лет к Ведьмину омуту сходить в грозу — умишка поднабраться.

Ах ты старый пень, кулак хитрозадый! Ведь это он тонко мне намекнул, что положение мое довольно шаткое и меня можно кое в чем обвинить. А что, пустит слух: мол в Немтыря бес вселился и потом доказывай что ты никакой не верблюд, а вовсе даже себе горбатый утконос. Ну я тебя — хитрован старый сейчас немножко приземлю и чуток покошмарю.

— Так на Ведьмин омут путь никому не заказан. Дерзайте Федор Иваныч! Ветер попутный вам в за…пасной парус! Только тут такое дело! Никому не говорил, даже тяте, но мне недавно разрешили рассказать. Я ведь умер там на Ведьмином омуте. — Деды переглянулись и недоверчиво уставились на меня. — Да-да умер! Убила меня молонья. Когда шар огненный к груди прицепился, то боль была не человеческая, будто разрывает кто изнутри. А потом раз и как бы выпрыгнул я из той боли, легко стало и как-то безмятежно и вроде плыву я по воздуху, а внизу, вижу, лежит мальчонка маленький такой, бледненький и знаю вроде, что это я лежу, но как-то не цепляет меня это. Вижу только, что Архипка подбежал и тормошит тельце, кричит что-то, плачет. Мне жалко его стало, спустился пониже, говорю: «Не плачь Архипка. Мне тут так хорошо». А он не слышит. Тогда я хотел его за плечо взять; рука сквозь него прошла. Потом Архипка в село убежал, а надо мной закрутилась из света воронка и утянуло меня в эту воронку. Потом попал в туннель из света, но свет какой-то несветлый, темновато в туннеле и только впереди просвет брезжит. Не знаю сколько я по тому туннелю летел, может миг один а может и тыщу лет, нет там времени. Но как бы там ни было долетел до выхода. Осторожно выглянул: а там внизу в долине сад райский и далеко очень, а видно все как на ладони. Красота неописуемая. Хотел было лететь туда в сад этот эдемский, но меня старик перехватил. Могутный такой старик, бородища седая, на тятю похож, только лысый, и как бы светится. Он ладонь в грудь мою упёр и говорит, ну как говорит. Губы не шевелятся, а голос слышу. И говорит он:

«Ты внучок не спеши сюда, рано еще тебе, не всё, что тебе положено ты сделал. Велено тебя назад на землю вернуть».

А мне возвращаться не хочется и я говорю ему:

«Какие это дела я недоделал? Нету там уже у меня никаких дел».

Но старик усмехнулся руку мне на голову положил, подержал немного, а потом развернул меня и толкнул назад в туннель, только сказал напоследок:

«Ничего не бойся, велено помочь тебе. Я то помогу, но и ты сам многому научиться должен».

Я хотел спросить, кем это велено? Не успел. Очнулся, когда тятя прискакал. Никому не рассказывал, думал почудилось мне, а намедни приснился тот же старик, говорил мало, больше картины показывал, про голод, говорил, что я должен помочь голодающим, а как я могу помочь? Приказал к тебе Федор Иваныч обратиться, а тяте передать велел, чтобы доделал он, что задумал. Сказал «Нам с Марьей уже ничего не надо, ему самому надо для успокоения».

Фантазировал я убедительно, даже сам поверил. Мужиков мой рассказ пронял основательно. Все таки люди они были искренне верующими, хотя не слишком религиозными, то есть верили не только в бога, но чертей, домовых, леших, банников, кикимор и далее по списку.

Дед Софрон, хоть и знал уже про меня почти все, но воспринял мой рассказ как дополнительное доказательство божьего промысла. Жабин же был потрясен живописными деталями, которыми я расцветил свое повествование. Он справедливо считал, что такое придумать нельзя. Откуда ж ему было знать, что я ничего особо и не придумывал, подобных историй в интернете куча, оставалось их немного переработать, да и навесить лапши на свежие уши, что я с успехом и проделал. А про деда я в кузне у Митьки узнал, что тот крест железный ковать начал. Жабин посмотрел на деда и спросил:

— Дядька Тимофей? — Дед потрясенно кивнул. — Чего же ты не доделал?

— Крест кованный хотел на могиле отца с матерью поставить. Ковать начал в прошлом году, да железо кончилось, отложил, а тут, то одно то другое, так и не доделал.

— Экий ты, однако. — Покрутил головой Жабин. А дед перекрестясь сказал:

— Докую теперь. Завтра и возьмусь, а по весне поставлю.

Потом оба уставились на меня, требуя продолжения. Но я развел руками, давая понять, рассказывать больше нечего. Жабин помолчав спросил:

— Какая же помощь голодающим от меня? Я хлеб задаром отдавать не буду.

— И не надо. Как я понял дело там не только в высокой цене, просто купцы спохватились поздно и не успели до ледостава вывезти необходимое количество зерна, а санями разве навозишься. Поэтому если вы доставите дополнительно десяток или два десятка тысяч пудов зерна, то лишними они не будут, может цена чуток меньше будет, но это вряд ли.

Жабин помолчал уставившись на иконы, потом перекрестился, что-то тихонько бормоча, а потом сказал:

— Ладно! Обдумать все надо хорошенько. Пойду, однако. Прощевайте пока.

По его уходу дед молча уставился на меня. Глядел долго и наконец спросил:

— Ты правда отца моего во сне видел, или набрехал нам с Федькой?

Я не стал разочаровывать деда и сказал твердо:

— Видел, но не знаю, то прадед был или еще кто, а может просто сон такой приснился.

Дед молча покивал головой, не столь моим словам сколько собственным мыслям, повернулся к иконам и истово перекрестился.

Ну вот дождались наконец весны.

Правда весной еще даже и не пахло, но наступила масленица, и даже не масленица, а МАСЛЕНИЦА.

Святки казались теперь мне всего лишь репетицией настоящего деревенского праздника — пусть и генеральной, но все-таки репетицией. Веселье даже не зашкаливало, а выплескивалось через край. И, наконец, я увидел главную мужскую забаву — бой стенка на стенку. Ну что сказать? Сурово! Волтузили друг друга мужики не слишком умело, но самозабвенно и мощно, не для зрителей, а для себя. Собственно и зрителей было предостаточно. Я, глядя на это действо, ждал, что кого-нибудь обязательно ухайдакают до смерти, но видимо слабые здоровьем участие в этой забаве не принимали, а разбитые в кровь носы и выбитые зубы, не служили поводом, прекращать веселье. В конце концов мшанские потерпели поражение и отступили, ну те что остались на ногах. Сосновских тоже полегло много, но на ногах их осталось больше.

А потом была грандиозная пьянка, где проставлялась проигравшая сторона. Хорошо поднабравшись, особо задиристые или обиженные принимались выяснять отношения и зачастую на кулаках, но это уже были затухающие отголоски ежегодной великой битвы.

К моему удивлению дядьки мои Иван да Кузьма на сей раз участие в веселии не принимали, а находились среди зрителей. Причину этого странного явления я не знал, хотя подозревал, что тут не обошлось без дедовского запрета, и оказался прав. В прошлый раз Кузьма кого-то основательно приложил. Пришлось Бабе Ходоре хорошо повозиться с потерпевшим. После чего дед сказал сыновьям:

— Хватит дурью маяться! Ишь какие великие кулашники нашлись, летна боль. Без вас есть кому на селе кулаки почесать.

С дедом не поспоришь! А потому пришлось братьям перейти в разряд болельщиков. Я понаблюдал за ними: если Иван был спокоен, то Кузьме явно хотелось поучаствовать. Уж слишком эмоционально он «болел», но нарушить дедовский запрет не посмел.