Между тем дятел в моей голове превратился в стахановца с отбойным молотком. Блин! Так и до инсульта, гад достучится. Бывало со мной такое уже, когда голова буквально раскалывается от боли. Средство у меня одно: таблетка «Новигана», после лечь, расслабится и мысленно гнать кровь от головы к ногам. Ну, там ноги становятся теплыми и тяжелыми, теплыми и тяжелыми. Об этом методе давным-давно прочитал в книжке, название которой не помню. Помню лишь автора: Леви его фамилия. Еврей, однако.

Блин! Какая чушь лезет в больную голову. О! Вспомнил — есть у меня таблетка. Она всегда лежит в нагрудном кармане моей рыбацкой куртки. На рыбалке я или где? Н-да…! Похоже, что «или где», поскольку нагрудного кармана нащупать не удалось. Ни левого, ни правого. Попытка разглядеть, во что же я одет, кончилась рвотными позывами. Придется, видно, обойтись без химии. Лег на спину и попытался расслабиться, массируя голову и покалывая ногтями те участки, над которыми особенно упорно трудился пресловутый «стахановец», ну и мысленно гнал кровь от головы в ноги. Довольно долгое время ничего не происходило, но я был настойчив, и потихоньку «стахановец с дятлом» успокоились и покинули мою бедную голову. Даже впал в состояние легкой полудремы.

Очнулся от звука похожего на стук лошадиных копыт, частый и громкий. «Галопом чешет» — подумал я. Открыл глаза и попытался, что-нибудь увидеть и мне, хоть не сразу, но удалось разглядеть, что здоровенная коняга прет прямо на меня, а на спине у нее сидит, безо всякого седла («охлюпкой» появилось откуда-то в голове дивное слово), седобородый и седовласый мэн в серой, длинной, почти до колен, рубахе, в неопределенного цвета, штанах и, что характерно, босиком.

Такой сюр, последний раз, я видел более шестидесяти лет назад, и это был мой дед Денис. Одетый подобным образом, на ногах, правда, у него были старые валенки с отрезанными голенищами, дед, с моим старшим двенадцатилетним братом, гнули полозья для саней, а я, под предлогом помощи всячески мешал им, получая от братца, то легкий пинок, то подзатыльник. Только мой дед был лысым как вождь мирового пролетариата, а гриве этого пейзанина мог позавидовать и сам товарищ Сталин.

Между тем подскакавший старик, лихо спрыгнул с коня и бросился ко мне, схватил и прижал к широченной груди.

— Живой! живой, летна боль! — рокотал он. — А то Архипка прибег. «Леньку молонья убила — кричит — на Ведьмином омуте». Я на Игреньку и сюда. А ты живой слава те Господи!

Я натурально обалдел, и на всякий случай прикинулся ветошкой до выяснения всяких непоняток. Тем более где-то из района моего живота проклюнулась какая-то другая, слезливо-сопливая личность:

— Тятя, я так испужался. — хрипло и с большим трудом просипела личность. Эта малоинформативная речь произвела, на поименованного тятей, очень сильное впечатление. Он на мгновение завис как старый комп под десятой Виндой, потом, шепотом, и словно не веря себе, произнес:

— Заговорил! Слава те господи заговорил! — И снова сжал меня могучими ручищами.

Блин, «молонья» не убила, так этот старый пень придавит. Но совладелец моей тушки лишь всхлипывал, орошая слезами рубаху дедка, и бормотал:

— Молонья грудь обожгла. Больно.

Действительно грудь ощутимо побаливала, и я захотел посмотреть что там, но с удивлением понял: тело мне не подчиняется. Все чувствую, но управлять не могу. Мешает какой-то пацаненок, сидящий в моей голове. Точно совладелец! Я попытался силой перехватить управление тушкой. Результат получился плачевным. Пацан пискнул испуганно и, похоже, упал в обморок. Следом в черный омут утянуло и меня.

Очнулся я в какой-то халупе. Лежал на широкой лавке застеленной тоненькой дерюжкой и укрытый другой такой же дерюжкой. В избушке пахло сушеным сеном, дегтем и свежеиспеченным хлебом. У, занимавшей чуть ли не пол-избы, печи хлопотала допотопная бабулька. «Баба Ходора» — прорезался в голове внутренний голос. Блин! Какой еще внутренний голос?

Между тем Баба Ходора вытащила из печи на широкой деревянной лопате умопомрачительно пахнущий каравай, положила его на стол к трем таким же, и накрыла все это холстинкой. Потом подошла ко мне и, приподняв дерюжку, стала осматривать мою грудь; хиленькую такую с торчащими ключицами, совсем детскую грудь. Не мою. Точно не мою. И руки тоже не мои. Я конечно не Шварценнегер но вполне в форме и, что греха таить, даже несколько толстоват. А тут тоненькие детские ручки с маленькими ладошками. У внука моего такие же. Двенадцать лет ему. «И мне тоже двенадцать». Опять «внутренний голос»? Ага: внутренний голос! Раздвоение личности это называется. Словом — шиза рулит.

— Проснулся Олёшенька. На-тко выпей отварчику. — бабулька подала какую-то деревянную пиалу с горьким пойлом и заставила выпить, приговаривая при этом:

— Пей, пей. Не смотри, что горький. Горький да пользительный. Выпил. Вот и молодец. Сейчас грудь помажем, поспим чуток. А там и дед твой, Софрон Тимофеевич, подъедет. — Говорок ее был успокаивающе плавный, гипнотизирующий. В подтверждении своих слов помазала, пахнущей дегтем, мазью ожог на груди, подозрительно напоминающий по форме небольшой крест. Потом поводила ладошками над моей (моей ли?) тушкой что-то бормоча неразборчиво, легонько шлепнула меня по лбу. «Экстрасенс однако» успел подумать я, проваливаясь в глубокий сон.

Проснулся я в той же хате и на той же лавке. Нестерпимо хотелось в сортир. Отварчику перепил наверное. Встав с лавки, я стал искать штаны и рубаху. Заодно мельком осмотрел себя, и скривился. Жалкое зрелище. Тощенький пацанишка ростиком метра полтора, а скорее всего еще меньше. Штаны с рубахой нашлись тут же на лавке. «Ну да ладно могло быть и хуже» — размышлял я над увиденным, одеваясь и выходя через небольшие сени во двор.

Не заморачиваясь поисками сортира, завернул за сараюшку, в которой слышалась какая-то возня и блеяние. Коза что ли? «Ага, Баба Ходора Маньку доит в пригоне». Хихикнул в голове детский голосок. «Молоко у Маньки скусное, сладкое с хлебушком прям — благодать». Освоился видать постреленыш, разговорился.

Оросив местный заборчик, сляпанный из трех жердинок и палок заткнутых меж ними («Плетень это» съехидничал уже привычный внутренний голос), я оглядел окрестности и, аж, задохнулся от нахлынувших звуков, запахов и цвета. Пришлось даже глаза закрыть: так торкнуло. Забыл как ярко и свежо воспринимался мир в детстве. Какими красками играл. Забыл, забыл старый пенек, как бегал, ранним мартовским утром, не проваливаясь, по «чарыму». Каким волшебным, нежно-розовым светом окрашивало крутые заснеженные склоны, встающее из-за горы солнце. Как рвалась душа навстречу этому прекрасному миру. И как позже заменил волшебное слово «чарым» тусклым и скучном словом «наст».

Тьфу ты как накатило! Чуть стихами не заговорил. Как там, у Пушкина «Он чуть с ума не своротил, или не сделался поэтом». Вот-вот, почему бы и мне поэтом не сделаться. Ну да, понял я, что попал. Попаденец блин! Прочитал как-то несколько книжек в интернете про этих типов. Правда, попадают там, в основном, в сорок первый год, немцев валят штабелями, Сталина поучают, ну и Берию до кучи. И главное все они крутые спецназовцы, рукопашники нехилые, и если не историки, то технари-прогрессоры. Песни поют, Высоцкого все очень плагиатят. Ну, а я чем хуже? Правда, рукопашник из меня никакой. Последний раз дрался лет пятьдесят назад на танцах. Наваляли мне тогда изрядно. Историк же из меня еще хуже, чем рукопашник. Да и технарь средненький. Вот стихов знаю много, а уж Высоцкого я помню почти всего. Так что прямая дорога в плагиаторы.

Ладно, как говорила одна американская героиня: подумаю об этом завтра. Пока дорога мне в избушку Бабы Ходоры, которая судя по всему, является местным доктором, тобишь, знахаркой. Лечит, похоже все: от ожогов до душевных травм.

В хате сел на лавку и осмотрелся. Бедновато конечно, но опрятненько, если не считать, что повсюду висели и сохли пучки разнообразных растений.

Стукнула дверь в сенях и, с крынкой в руках, появилась Баба Ходора. Среднего роста, худощавая в нелепой старушечьей одежде она глянула на меня, удивительно яркими, я бы даже сказал молодыми синими глазами: