Она отвернулась.

И лишь через несколько мгновений осознала, что стоявший с ней рядом мужчина все это время не умолкал. Впоследствии она не раз задавалась вопросом, что именно он тогда говорил, – быть может, если бы она не отвлеклась, если бы слушала его внимательнее, вечер закончился бы иначе.

– Ваша последняя книга…

– Стало быть, вы тоже читали? – перебила она.

– Книгу-то? – переспросил он. – Да, я…

– Да нет, – отмахнулась Фрэнки. – Рецензию.

Лицо у официанта сделалось озадаченное. Она отчетливо помнила его удивление: интересно, он вообще знал об этой рецензии до того, как она проболталась? Ответа Фрэнки дожидаться не стала.

– Читали. Не юлите. – Она ненадолго умолкла, чтобы глотнуть шампанского. – А вы знали, что у Эмили их потом дома нашли?

– Эмили?

– Бронте, – сердито пояснила Фрэнки, досадуя на глупого официанта, вечно терявшего нить разговора. – После ее смерти. Лежали в запертом ящике.

Повисла пауза, официант склонил голову набок, мягко перехватил ее руку, потянувшуюся к бокалу.

– Вас это так сильно задевает? – спросил он, глядя ей в глаза. – Что про вас пишут другие люди?

Уже тогда она удивилась этому жесту, но удивление тут же затерялось в хмельном тумане, осталось лишь раздражение – зачем он мешает ей пить, зачем прикасается к ней так интимно, слишком интимно.

– Разумеется, меня это задевает. «Структура романа неуклюжа и лишена логики». Вот что там написали.

– Я не думаю…

– И никто за меня не вступится, никто не попытается обелить мое имя.

Официант вновь нахмурился, но она не стала объяснять. Внимание ее уже ускользнуло. Та женщина на другом конце зала все еще пялилась, все еще смеялась. Запрокинув голову, растянув рот, безупречная линия которого чуть заметно кривилась в том месте, где размазалась красная помада. Фрэнки приметила этот изъян еще по пути к ее столику и так прилипла к нему глазами, что едва не потеряла равновесие и несколько раз вынуждена была ухватиться за чужие столы, чтобы не упасть, но все шагала вперед под аккомпанемент бьющегося стекла.

Женщина повернулась к ней, и в лице ее что-то переменилось, мелькнула тень страха – Фрэнки помнила, с каким злорадством приметила это, помнила, как по телу пробежала горячечная дрожь.

Почувствовав, что в животе разгорается знакомый жар, она прислонилась лбом к оконному стеклу, ощутила его прохладное прикосновение. Прижалась сильнее – на стекле останутся пятна, да и пусть, – позволяя прохладе успокоить себя, вернуть в настоящее, укоренить здесь и сейчас. Только когда жар немного отступил, она посмела шевельнуться, но, мельком глянув на свое отражение, заметила, что на щеках еще пылает пунцовый румянец.

Она не помнила, как ударила ту женщину, в памяти осталась лишь боль от удара. Не помнила и вида крови, но следующим утром обнаружила пятно на белой перчатке. Эти перчатки она позже выбросила, мимоходом задумавшись, не считается ли это сокрытием вещественных доказательств. Решила, что ей плевать, и выбросила остальное: изумрудного цвета комплект из лифа и узкой прямой юбки в пол, который всегда любила, и черную вечернюю сумочку, доставшуюся ей от матери. Смотреть больше не могла на эти вещи. Она цепенела от ужаса, с безжалостной отчетливостью вспоминая, чтоґ натворила, какую сцену устроила, как кричала, бросалась обвинениями, размахивала кулаками – уверенная, будто не только рыжеволосая женщина, но и все без исключения гости читали рецензию, потешались, глумились над ней, – как изливала свой гнев, пока вокруг не установилась мертвая тишина, нарушаемая лишь хрустом битого стекла.

Она ошибалась – и не только насчет той женщины.

Позже выяснилось, что официант, которому она так откровенно, без утайки все выложила, на самом деле никакой не официант. Он оказался журналистом, хуже того – корреспондентом какой-то жалкой бульварной газетенки с претензией. Так эта история и попала в прессу. Одно только радовало – хотя бы фотографов рядом не оказалось. В качестве иллюстрации к статье напечатали старый снимок Фрэнки, неудачный и прежде ни разу не опубликованный, одному богу известно, где они его откопали, – лицо встревоженное, глаза запали, губы сжаты в тонкую линию. Это была первая ее официальная съемка, и тогда, перед объективом, в центре внимания, она чувствовала себя ужасно скованно. Теперь этот снимок лепили под сенсационными заголовками, и Фрэнки не сомневалась, что люди видят на нем сумасшедшую.

Она сунула руку в карман, тронула холодный металл. Прикосновение к нему как ничто другое помогало успокоиться, прийти в себя. После войны она с облегчением сдала свою форму дежурной по противовоздушной обороне (не скучать же по тесному мундиру и юбке, от которой вечно чешешься), но свисток оставила себе – узнав, что война закончилась, положила его в карман и с тех пор всюду носила с собой. В трудную минуту пальцы сами смыкались вокруг него, скользили по гладкой поверхности, прорезанной тонкой гравировкой – ПВО. Прежде это помогало ей пережить самые страшные минуты бомбардировок, когда вой сирен и рев самолетов над головой сливались в оглушительную какофонию, которой, казалось, не будет конца. Теперь, среди тишины, такой же невыносимой, как тот яростный грохот, Фрэнки по привычке тянулась к крохотному кусочку металла, к шершавому контуру знакомых букв.

Подобная выходка не могла пройти без последствий. Турне в поддержку книги отменили. Запланированные интервью перенесли. Фрэнки вовсе не была охотницей до интервью и разъездов, наоборот, при мысли о них неизменно содрогалась, но все же понимала, что это необходимая часть ее работы и отмены не сулят ничего хорошего.

– Это только на время, – успокаивал ее Гарольд.

Когда-то она могла поручиться, что редактор не станет ей лгать, но теперь уже ни в чем не была уверена.

Фрэнки отвернулась от жуткого отражения в оконном стекле. Она не узнавала своего лица, искаженного темнотой: вместо глаз два черных озера, вместо рта клякса цвета крови. Горячечное возбуждение, которое она испытала тем вечером и не забыла до сих пор, уступило место чему-то ледяному, колючему; холод разлился по венам, сковал тело. Она дернула на себя штору, отгораживаясь от лица за стеклом. Затем развернулась, залпом осушила стакан и отправилась в спальню.

Мало-помалу Фрэнки удалось поймать ритм города. Окна она теперь открывала и закрывала в строго определенные часы, чтобы не пускать в дом зловоние, клубившееся над каналом. Она заметила, что запах усиливается во время отлива, когда водоросли показываются из-под воды, и еще раз во время прилива, когда каналы выходят из берегов, сперва выплескиваясь на Сан-Марко, а потом расползаясь и по всему городу. Воздух в эти часы пропитывался серными испарениями, почуяв которые Фрэнки с отвращением отступала от воды, задерживала дыхание и спешила прочь.

Именно по этой причине она выбрала для себя одну из скромных спален на третьем этаже. Обстановка там была самая незамысловатая, но имелся большой письменный стол, который она всю первую неделю перетаскивала туда-сюда, стараясь не поцарапать паркет. В конце концов, отчаявшись выбрать наилучшее расположение, она придвинула его к одной из голых стен, а не к окну, чтобы поменьше отвлекаться на звуки снаружи. На стол Фрэнки водрузила внушительных размеров пепельницу и отыскавшийся на первом этаже кусок муранского стекла янтарного цвета в качестве пресс-папье.

Занимаясь этими перестановками, она обнаружила, что прямо над кроватью из стены торчит переговорная трубка, формой своей напоминающая уменьшенную копию рупора от старого граммофона. Прижавшись ухом к прохладному металлу, Фрэнки уловила где-то в его недрах глухие стоны, походившие, как тут же пришло ей в голову, на свист ветра, который слышишь, прислонив к уху морскую раковину. Ей завладело любопытство, и остаток дня она провела, разыскивая другой конец этой трубки; такой же рупор нашелся в пиано нобиле, еще один – во внутреннем дворе. Предшественники телефонов.