– Врет, что знакома с тобой? Это еще зачем? – В голосе Джек лязгнула суровая нотка.

– Понятия не имею.

– Фрэнки, – негромко, но настойчиво сказала Джек. В одно это короткое слово она умудрилась вложить предостережение.

– Знаю, знаю, – отозвалась Фрэнки со вздохом. – Но все же было в ней что-то…

– Сказать, что я думаю? – перебила Джек. – Я думаю, ты так долго сидела взаперти, уютно завернувшись в свое одиночество, что теперь, стоит кому-то на него посягнуть, ты видишь проблемы на пустом месте.

Что ж, может, Джек и права. Фрэнки выбросила девчонку из головы.

– Ну, хватит обо мне. Расскажи лучше, чем это ты так занята в Лондоне?

Она постаралась, в меру своих способностей, изобразить шутливый тон, чтобы Джек ни в коем случае не догадалась, как сильно обижает ее своими бесконечными отлагательствами.

На другом конце провода установилась тишина, и Фрэнки почувствовала, как в душе поднимается непривычная тревога. Джек была из тех, кто готов в любой момент все бросить и рвануть на пикник или на вечеринку – да куда угодно, лишь бы поближе к веселью и подальше от рутины. Фрэнки частенько ее за это поддразнивала, мол, в жизни не встречала более ветреной особы, а та в ответ неизменно улыбалась и благодарила за комплимент. Так медлить с отъездом в Венецию было совсем на нее не похоже.

Когда Джек заговорила снова, в голосе ее не осталось и следа от прежней веселости.

– Я скоро приеду, – сказала она. И добавила, прежде чем повесить трубку: – Обещаю.

Прислонившись к окну, Фрэнки сделала долгий глоток из стакана и вдруг споткнулась взглядом о собственное отражение в стекле. Это лицо, бледное и остро очерченное темнотой, на мгновение показалось ей чужим, она даже обернулась проверить, не стоит ли кто за спиной. Комната была пуста, но странное ощущение – будто из-за стекла на нее смотрит кто-то другой, вовсе не ее собственное отражение, а отдельный, посторонний человек – не желало растворяться.

Нервы совсем расшатались, сказала она себе.

За последние пару недель Лондон словно бы отошел на второй план, отодвинулся, так что временами она вспоминала о нем с отчужденностью туристки, точно никогда и не была частью этого города, а он не был частью ее самой. Теперь же, после встречи с той девушкой, после разговора с Джек, она чувствовала, что уединение ее нарушено, что стена, которой она так старательно отгораживала себя от Лондона, рушится на глазах, и вот уже в комнату заползает лондонский смог. Она закрыла глаза, но лучше не стало. Наоборот, ее чувства будто обострились, ноздри наполнились дымом заводских труб, запахом жира из забегаловок с жареной картошкой, перед глазами поплыли городские огни, разлитые по влажному глянцу брусчатки под ногами, и щеки вдруг вспыхнули – это она зашла в тепло с улицы, толкнула дверь и оказалась в «Савое», под настырным взглядом незнакомой рыжеволосой женщины.

Сперва она старалась не обращать внимания на этот взгляд, смотрела в сторону, оттягивала горловину платья, чувствуя, как ткань царапает шею. Убеждала себя, что ей только кажется, пеняла на бессчетные бокалы шампанского, выпитые на приеме, на виски, заменившее ей и ужин, которым она пренебрегла, и обед, о котором забыла. Она разглядывала остальных гостей сквозь муть несносной светской болтовни и прогорклого сигаретного дыма, с каждой минутой укрепляясь в мысли, что надо было остаться дома, что не следовало поддаваться на уговоры редактора, который уже ловко сбежал, оставив ее одну, и приезжать на пышное торжество в честь некоего молодого литературного гения, которого ему удалось переманить из другого издательства. Учитывая махинации, на которые обычно приходится идти ради подобных сделок, иной на его месте предпочел бы отпраздновать без лишнего шума, но Гарольд – личность исключительная.

У Фрэнки до сих пор саднило в сердце, стоило вспомнить, с какой миной тот встретил ее на приеме. Едва редактор подошел к ее столику, стало ясно, что увидеть ее он совершенно не рассчитывал. Впрочем, трудно его винить. Обычно она такие мероприятия пропускала, да и на это, по правде сказать, не собиралась, сидела себе дома с бутылкой виски, сперва мешала его с содовой, потом бросила жеманиться и стала глотать неразбавленным – и вдруг оказалась на улице с приглашением в руке, поймала такси и опомниться не успела, как машина затормозила у дверей «Савоя».

Так что, пожалуй, несправедливо было бы упрекать Гарольда за некоторое удивление. Справедливо было бы упрекнуть его за досаду, вполне отчетливо мелькнувшую на его лице при виде Фрэнки.

– Дорогая, ты уверена, что справишься? – спросил Гарольд, мимолетно клюнув Фрэнки в щеку и искоса проследив взглядом за ее рукой, когда она потянулась к подносу проходившего мимо официанта за очередным бокалом шампанского. Когда он коснулся узла своего серого шелкового галстука, Фрэнки едва не выпалила, мол, выглядишь нелепо, но вовремя прикусила язык, гадая, хватит ли у него духу спросить, который это по счету бокал, – впрочем, она и сама уже не помнила. – Просто… ты в последнее время казалась подавленной.

Подавленной. Она едва не расхохоталась. Это слово неспособно было описать и толики терзавших ее чувств, а «последнее время» тянулось вот уже несколько недель. С той самой злосчастной рецензии.

– Как продвигается новый роман? – спросил Гарольд. – Я-то думал, ты дома, погружена в работу.

Этот вопрос (или намек, бог его знает) Фрэнки оставила без ответа, не созналась, что до сих пор не написала ни единого слова. А ведь пыталась. Порой просиживала за столом по нескольку часов кряду, ждала, готовая ухватиться за любую идею, но страницы оставались пустыми. Подобное случалось и прежде – силишься выдавить из себя хоть строчку, а слова не идут, – но рано или поздно ей удавалось стряхнуть оцепенение, еще ни разу оно не сковывало ее так надолго. Теперь же казалось, что конца ему не будет, и от этой беспросветности у Фрэнки потели ладони, пересыхало во рту.

– Скоро пришлю фрагмент, – пообещала она, высматривая в толпе официанта с подносом сверкающих бокалов. Вскоре после этого она осталась одна – редактор помахал кому-то на другом конце зала и, извинившись, отошел, хотя прекрасно знал, как она ненавидит подобные сборища.

Надо было тогда и уехать.

Вместо этого она продолжила пить, опрокинула в себя остатки шампанского из бокала – четвертого, кажется, или, скорее, пятого, в желудке уже явно плескалась целая бутылка. Взгляд ее запрыгал по залу, останавливаясь то на одном госте, то на другом, и каждого она подозревала, как в последнее время подозревала всех подряд, в том, что он тоже прочел рецензию и теперь обдумывает ее, потягивая шампанское, – вот о чем все, должно быть, так задушевно беседуют, склонив друг к другу головы, обмениваясь тихими, шелестящими фразами, пока она стоит у своего столика совсем одна, наблюдая со стороны то общество, из которого ее изгнали. В душе снова закипела ярость, ядовитые строки жгли изнутри.

В поток мыслей вдруг вклинилось постороннее вежливое покашливание, и она заметила, что уже не одна, что кто-то стоит рядом – незнакомый мужчина, молодой, одетый в костюм без единой складки и причесанный, по новой моде, набиравшей популярность среди молодежи, на косой пробор. Официант, решила тогда Фрэнки, и потянулась к бокалу шампанского, который тот держал в руке. Но, вместо того чтобы двинуться дальше, как и полагалось официанту, незнакомец шагнул ближе, наклонил к ней голову. Это должно было ее насторожить – и насторожило бы, в любой другой день.

– Это вы, – прошептал он.

Она помнила, как отшатнулась, помнила, что эта непрошеная близость возмутила ее.

– Видел вас в списке гостей, но не думал, что вы и впрямь придете. – Он поправил свой узкий галстук с весьма самодовольным, как показалось Фрэнки, видом и продолжил: – Я большой поклонник вашего первого романа.

Она открыла было рот, чтобы ответить, уязвить его ехидным замечанием, но тут заметила, что та рыжая женщина – явно крашеная, не бывает от природы таких ослепительных оттенков – снова уставилась на нее. Их взгляды встретились, рыжая повернулась к своей спутнице и расхохоталась. Фрэнки на мгновение замерла, гадая, над ней ли смеются. Разумеется, над ней – и смотрят обе на нее, бросают взгляды из-под перламутровых, глазурованных век, так пестро, безвкусно раскрашенных. Ей хотелось закричать на весь зал – пусть выкладывают, чего им надо; слова клокотали в горле, лицо горело. Все до единой поры ее кожи, казалось, одновременно сжались и расширились, на щеках выступил румянец – два пылающих пятна, неаккуратных, точно намалеванных детской рукой. Хватит, приказала она себе, хватит, а то…