Он замолчал, уставившись в стакан.

— Никаких друзей в милиции у них нет, — резко сказал Щеголев. — Что ж, по-вашему, я их друг?

— Не обязательно вы, кто-нибудь другой. И не хочу об этих обувщиках слышать. И вообще, я — клеветник, клеветник! — вскричал Каграманов и, подойдя к тумбочке, стоявшей у окна, раскрыл папку, вынул из нее газетную вырезку и помахал ею перед Щеголевым.

— Вот это о них, о них! Я недавно из газеты вырезал. Хотите послушать, что эти корреспонденты пишут? «Только в нынешнем году, — сказал начальник обувного цеха Курасов, — освоены десятки новых моделей обуви. Новинка сезона — мужские модельные ботинки на меховой подкладке. Их выпущено уже десять тысяч пар. Впервые наш цех освоил также выпуск женской обуви из лакированной цветной кожи.»

А вот дальше: «За последние годы производительность труда возросла на 20 процентов, сверхплановая прибыль составила... Сэкономлено материалов на... Этого материала и сырья хватит, чтобы дополнительно пошить не одну сотню пар обуви...». Вы чуете, что пишут!..

— Разве заметка неправильная? — спросил Щеголев.

— В том-то и дело, что правильная. Промкомбинат в передовых ходит, план перевыполняет, люди премии получают, а я, следовательно, — клеветник!

— Они действительно хорошо работают?

— В поте лица... Для того, чтобы иметь возможность брать себе. Но, к сожалению, как они работают на себя, я узнал более подробно, когда меня уже уволили.

— От кого узнали?

— Не скажу — я ученый.

— Ну, а как работают?

— Вас это интересует? — Каграманов посмотрел Щеголеву прямо в глаза.

— Весьма.

— Так... — задумчиво протянул Каграманов. — Что ж. Это могу. Вот в газете пишут о модельной обуви, заметили? Это неспроста. Курасов и Галицкий «делают деньги» за счет пошива дорогой обуви вместо дешевой, которая предусмотрена планом.

— А как же с документами, с бухгалтерией?

— В бухгалтерию они представляют фиктивные отчеты, которые точно соответствуют плану. Неучтенные запасы сырья в основном создаются за счет пересортицы изделий и погашенных списаний на потери.

— Вы говорите — в основном. А часть сырья, видимо, приобретается на стороне?

— А вы откуда знаете?

— Предполагаю по аналогии. Так на какой «стороне» приобретается?

— Ткань покупают в магазинах.

— Ясно! А кожтовары?

— Этого точно не знаю. По-моему, у начальника кожевенного цеха на соседней фабрике.

— А кто занимается заготовками?

— Кто сейчас — не знаю. А занимался Пятаев. Верный пес Курасова и Галицкого. Для видимости он числится мастером-сапожником.

— А как производились расчеты с рабочими?

— Ха! Механика тут простая и в то же время хитрая. В начале месяца учетчица выписывает на имя каждого мастера производственные наряды. В этих нарядах в течение месяца отражается фактическое количество пошитой обуви. В конце месяца эти наряды уничтожают, а вместо них выписывают новые.

— На меньшее количество? — спросил Щеголев, вспоминая, что такой же вопрос задавал Вере, и в магазине подобным образом поступали с накладными.

— Да, на меньшее количество, — подтвердил Каграманов. — А за каждую пару левой обуви мастера получают от Курасова и Галицкого наличными по повышенным расценкам.

— Не чувствуют себя обиженными?

— Ни в коем случае, как видите.

Ну, дальше все было ясно Щеголеву. Он узнал об этом еще у Веры: неучтенная обувь сбывается по временным накладным, их потом уничтожают, выписывая новые документы за теми же номерами и датами, но только уж на значительно меньшее количество.

«Обувь продана, документы уничтожены», — опять с неопределенной тоской подумал Щеголев, прикидывая в уме, сколько времени ему придется заниматься этим делом и получится ли у него что-либо.

И он представил себе Курасова и Галицкого, представил себе всех других обувщиков, как они вставали по утрам в своих жилых секциях и особняках, спешили в ванную, споласкивали под краном лицо, шумно пыхтя, приседали, делали гимнастику по радио, мылись, чистили зубы мятной пастой, плотно завтракали, провожали детей в школу, а сами поглядывали на часы, торопились на работу. Не опоздать, не опоздать ни на одну минуту — нельзя нарушать трудовую дисциплину.

После работы они опять же спешили домой к своим женам, к детям, которым они помогали по вечерам решать трудные арифметические задачки. По воскресеньям они, наверно, сопровождали детей в зоопарк, на озеро либо в кукольный театр. Или ездили на рыбалку на своих машинах, брали палатки, термосы, запасались едой. На природе они загорали, пили водку, жрали уху, сизый дымок костра сладко щекотал им ноздри, и голые загорелые бока лизала предрассветная прохлада. Отдохнувшие и одуревшие от свежего воздуха и тишины, насладившиеся вдосталь плавной негородской жизнью, в понедельник они ровно в девять появлялись у себя в обувном цехе «Заря».

Так и жили они, скромно и тихо, как все люди. По ресторанам не шастали, к теплому морю с любовницами не катались, пирушек не закатывали. Тихо и скромно... «Обувь продана, документы уничтожены...»

Сколько таких вот «тихих» работников прошло перед глазами Леонида Щеголева за время службы в ОБХСС, и долго не утихающая ярость закипала в нем при виде их — не потому только, что они, даже будучи изобличенными, не считали себя преступниками, и не потому, что, хотя дело было ясно, как божий день, подчас поймать и изобличить их было значительно труднее, чем разбойников с большой дороги. А потому, что годами могли они жить двумя жизнями и нисколько не тяготиться этим, более того, втайне презирать тех, кто живет честно.

«Сколько людей вращается на этой обувной орбите, боже ты мой», — вздохнул Щеголев. И тут он понял, почему у него ничего не получилось с обувным цехом с самого начала — вовсе не потому, что кто-то очень уж боялся Курасова. Нет, главным образом потому, что никто не верил в возможность докопаться до всей этой хитрой механики. Впрочем, себя, конечно, Щеголев не выдал, действовал-то он крайне осторожно и не сам, а через третьих лиц, либо даже четвертых, и по тому, с каким размахом «обувщики» продолжали «работать», ясно было, — ни о чем они не подозревают, а если и догадываются, то уверены твердо, что невозможно ничего доказать. «Обувь продана, документы уничтожены...»

— В какие магазины неучтенную обувь сплавляют? — спросил Щеголев.

— Неучтенную? По-моему, магазинов в пять, а в какие конкретно... — Каграманов пожал плечами.

«Магазины...» — подумал Щеголев и сразу увиделась ему Вера, ее родниковые глаза и тонкие руки, и опять коснулся его нежный запах ее волос. Он уже три дня не звонил ей, а завтра они должны были пойти в театр, и Щеголев подумал — не случилось ли чего с нею, и сразу же звонко забилась в нем кровь, и он понял, что должен увидеть ее сегодня, сейчас, немедленно.

— Интересно, — сказал Каграманов. — Вы же заявили, что хотите мне помочь?

— Да, — поспешно отозвался Щеголев.

— Как же?

— Доказать, что вы не клеветник.

Каграманов затаил дыхание.

— Увы! — произнес он сипло, сгорбился, и тут только Щеголев увидел, какой он старый и как резко проступают морщины на его щеках и у глаз. — Я полгода воевал с ними, письма писал. Но ничего не подтвердилось. Замкнутый круг. И чем это кончилось? Все вещи распродал. Жена ушла...

Щеголев от неловкости убрал со стола руки, сжал пальцы... Что он мог сказать?

— Ах, как это я забыл, — спохватился Каграманов. — Мне же работу предлагали. Месяц назад.

— Кто?

— Курасов.

— Кто-кто? — переспросил Щеголев.

— Курасов. Встретил меня на толкучке. «Ну как, говорит, пойдешь ко мне работать? Ты что думаешь, я — волк? Ни-ни. Тебя ж вряд ли кто возьмет. А я возьму. Пойдешь? Без трудовой книжки возьму. Только — вахтером. Сутки дежурить, двое — дома».

— Ну, и что же вы ответили?

— Чуть в морду ему не плюнул. Еле сдержался... А он сказал: «Подумай. Если надумаешь — приходи».

— Это что же, играет в благородство Курасов?