Сейчас Виктор Викентьевич в белой нейлоновой рубашке поднялся айсбергом из-за стола и надвигался на Щеголева, щуря глаз то на него, то на корреспондента.

«Ага... — подумал Щеголев, пожимая руку начальнику, а потом знакомясь с корреспондентом. — Сейчас будет цитировать «Двенадцать стульев».

Но Викентьевич, узнав у Щеголева, что он ничего особенного рассказать корреспонденту не может, лишь на секунду помрачнел, а потом усмехнулся и переменил тему.

— Да, да! Значит, «Бриан — это голова...». Я и сам чувствую, что им палец в рот не клади... торгашам этим.

Они разговаривали уже наедине, корреспондент ушел. Перед этим Виктор Викентьевич обещал, что завтра познакомит его с инспектором из второго отделения Усиковым. Усиков недавно завершил дело о валютчиках и ходил теперь, задирая нос. С Щеголевым корреспондент тоже обещал встретиться непременно, как только закончит он дело, чтобы можно было описать его по горячим следам. Щеголев-то, вообще, был против, но прищуренный глаз Виктора Викентьевича зорко сторожил его, и он промолчал.

— Что думаешь предпринимать? — спросил начальник, разглядывая в папке, которую протянул ему Щеголев, свою резолюцию и читая подробные записи Щеголева о том, когда, где, кому и при каких обстоятельствах удалось побеседовать с работниками промкомбината. А было таких человек двадцать пять. Бесед много, а результатов — кот наплакал.

— Думаю теперь заняться теми, кто был уволен, — сказал Щеголев.

— Хочешь найти среди них недовольных Курасовым и Галицким?

— Да. Они не могут не знать об этих проделках.

— А что могут сообщить уволенные? Устаревшие сведения? Ну, допустим, мы узнаем, что тогда-то и тогда-то совершались хищения. Документы ведь уничтожены. Что мы сможем доказать?

— Ничего, Виктор Викентьевич. Но я и не собираюсь ничего доказывать. Через этих людей я лишь хочу узнать, кому можно верить в промкомбинате, пока же я натолкнулся, как это говорят, «на глухую стену молчания». И я не могу понять, почему мне никто ничего не сказал. Правда я еще не беседовал с тремя людьми.

— Кто это?

— Каграманов, Чепрунов и Малыхин.

— Гм... Это мне ни о чем не говорит.

— Все трое в разное время были уволены. Малыхин сейчас шофером работает — хлеб развозит. Чепрунов при ЖЭКе служит — инспектор.

— А Каграманов?

— Каграманов нигде не работает. Книги продает.

— Тунеядец?

Щеголев промолчал.

— Ну, хорошо, — сказал Виктор Викентьевич. — Так почему же тебя заинтересовало именно это трио?

— Они меня заинтересовали не вместе, а каждый сам по себе. Заинтересовали потому, что в свое время вступили в конфликт с руководством промкомбината.

— В чем конфликт?

— Я еще точно не знаю, Виктор Викентьевич. Это было давно.

— Да, Каграманов... — задумчиво произнес Селищев. — Ты говоришь, он спекулирует книгами?

— Не спекулирует. Продает.

— Ладно, не жонглируй словами. И, вообще, формулировка не имеет значения. С кого ты начнешь?

— С шофера.

— Так, через недельку, значит, можно будет провозгласить: «Лед тронулся, господа присяжные заседатели!». Как, сможем?

— Ковер покажет, — туманно произнес Щеголев.

Но на «ковре» Щеголева ждало поражение. Шофер Малыхин либо действительно не знал о происходившем на промкомбинате, либо знал, но не хотел говорить. Щеголев перекинулся было на инспектора ЖЭКа Чепрунова, но тот, как выяснилось, раздобыл курсовку и уже три дня как пребывал в Минводах. И теперь, нацелившись на Каграманова, Щеголев в воскресенье отправился на толкучку.

Был он на толкучке с полгода назад, и тогда еще поразился царившей там сутолоке и неразберихе. Теперь-то здесь кое-что изменилось — построили навес и новые прилавки возвели, но в остальном все как было, так и осталось — и пыльная улица, криво бежавшая наутек, и даже пузатый хлопотливый продавец пирожков с лицом, похожим на глазунью. Пирожки у него всегда были холодные, хотя он зычно зазывал: «Гор-рячие!». Над пестрым людским водоворотом стоял такой же нестройный гомон, и казалось, что собрались тут те же самые люди, только были они в других одеждах. А вот деревья изменились — они сейчас разгорались желтым осенним пламенем, а тогда, помнится, вонзали в стынущее холодное небо коричневые холодные иглы.

Щеголева вовлекло в людской поток и понесло. Он и не заметил, как оказался около рядочка, где продавали гвозди, лампы, старую обувь, часы, запчасти к велосипедам и мотоциклам, и вообще всякое барахло, а в самом конце этой очереди — и книги.

Книги тут лежали прямо на земле, на расстеленных газетах, — большой выбор, на любой вкус. Книжников высыпало уйма, не то что раньше — раз-два и обчелся. И удивившись изобилию самодеятельного книжного рынка, Щеголев пожалел о том, что нет здесь старика, который одним своим присутствием создавал необыкновенное, особое настроение. Это был легендарный старик, с великолепными длинными усами, «ходячая энциклопедия», у него можно было достать какую угодно книгу, даже несбыточное по тем временам «Двадцать лет спустя». Еще пацаном Щеголев и приметил однажды эту книгу у старика. Расчетливо экономя деньги, которые мать давала ему на завтраки, мороженое и кино, он каждое воскресенье появлялся на базаре, устремив на книгу тоскливые глаза — он боялся, что ее купят раньше, чем он соберет нужную сумму. Видно, старик понял, что творилось в душе у мальчишки. Он пригласил его к себе домой. Леонид помогал ему переплетать потрепанные книги, а старик взамен разрешал ему эти книги читать. Ребята тащили его на речку, на футбол, а он отнекивался, все свободное время проводил у старика. Со временем ребята тоже заразились его страстью — обо всем прочитанном он рассказывал им потом.

Едва ли не каждое воскресенье появлялся он в комнате, заваленной журналами, книгами, газетами, и разворачивался перед ним очарованный мир — звенели шпаги, кто-то должен был погибнуть и чудом спасался, узнавал важную тайну, от которой зависела чья-то судьба, и вот скакали по пустынным ночным дорогам рыцари без страха и упрека, отбивались от погони и опять чудом спасались.... А кто-то другой, пожертвовав жизнью, проводил через пустыню обиженных и несчастных, он погибал, но люди все же добирались до того места, где жила синяя птица — символ счастья...

Ох, когда же все это было! Старый книжник давно умер, и «Двадцать лет спустя» теперь уже не такая редкость. Любовь к книгам у Щеголева стала второй натурой, только с тех пор как он начал работать в милиции на чтение оставалось совсем мало времени.

Щеголев валко шагал по базару, а воспоминания уносили его в далекую и прекрасную страну, именуемую детством.

Каграманова Щеголев узнал сразу. Худощавый, с узкими плечами, с длинными каштановыми волосами, обрамлявшими бледное лицо проповедника, он разглядывал книги, которые вытащил из тяжелого модного портфеля толстый гладкий человек в пенсне.

— Достоевского возьму и Есенина, — сказал Каграманов.

— Нет, что вы, Игорь Михайлович, — поспешно произнес толстяк в пенсне. — Только все книги вместе. И за десять рублей.

— Восемь, — сказал Каграманов.

Но толстяк был непоколебим и Каграманов пожал плечами: «Ладно, рискую, бери червонец». Когда он расплачивался, Щеголев к нему и подошел.

— Лем есть? — по-утиному вытянув шею между двух голов и плеч, спросил Щеголев, хотя прекрасно видел, что Станислава Лема у Каграманова нет.

— А что вас у Лема интересует? — Каграманов критически оглядел крепкую фигуру Щеголева.

— «Солярис».

— Есть «Солярис». Только в сборнике.

— Пойдет и в сборнике. Можно посмотреть?

— Он у меня дома. Приходите сюда в следующее воскресенье.

Щеголев причмокнул губами.

— Долго ждать.

— Ну, хотите, — забегайте ко мне домой.

— Когда?

— Да хоть завтра. Только во второй половине дня. А я вам сейчас адресок запишу.

Он вытащил из кармана сложенную вдвое тетрадку, карандаш, накарябал что-то на листке, вырвал его из тетради и передал Щеголеву.