Улетел он успокоенный надеждой, что все будет у отца хорошо. Щеголев дал себе твердое слово: как только отец подлечится, перетащить его к себе.
Вернувшись, он позвонил Вере из аэропорта. Домой от отца Щеголев летел через Москву и, задержавшись на день в столице, он обегал магазины, наконец в «Ванде», настоявшись в длинной очереди, купил ей изящную сумочку и недорогое колье. Все это завернутое в пакетик он обвязал голубой лентой и вот сейчас он думал, как передаст его Вере.
— А вы меня можете поздравить, — гулко сказала Вера в телефонную трубку. — Я поступила на подготовительные курсы.
— Куда, куда?
— Ну, на курсы по подготовке в вуз... А из магазина я ухожу. И еще меня поздравьте, — я скоро... наверное... выйду замуж.
— Что? — чуть было не заорал Щеголев, думая, что ослышался, и ему едва удалось сдержать себя, но кровь ударила в голову сильно и звонко. Нет, он не ослышался, ибо она повторила — «выхожу замуж»... Они договорились, что встретятся в кафе около университета.
— Я отпрошусь с работы, — сказала Вера.
— Хорошо, — откликнулся Щеголев и повесил трубку.
Он увидел Веру еще из окна автобуса. Она стояла возле кафе, под большими запыленными часами, радостно улыбалась, и он тоже слабо улыбнулся в ответ.
Подарку она обрадовалась как ребенок, поблагодарила, и они направились к свободному столику.
Это уютное кафе посещали в основном студенты, потому что расположилось оно рядом с университетом, готовили тут — пальчики оближешь, Щеголев приходил сюда не раз. Народу было много и сейчас, но им повезло — быстро удалось занять маленький столик у самого выхода, и Щеголев заказал цыплят-табака, сухого вина и томатный сок.
— Да... Вот и закончилось все это дело, — певуче протянула Вера, как только официантка их обслужила и отошла. — Давайте выпьем за ваш успех. У вас, наверное, как гора с плеч...
— И за вашего жениха! — поднял бокал Щеголев.
Они чокнулись длинными изумрудного цвета бокалами, и он нерешительно глянул на нее, на ее родниковые глаза, кротко мерцавшие под разбежавшимися врассыпную ресницами, и так тепло коснулся его голубой запах ее волос, и он близко увидел ее губы, обветренные, покоричневевшие...
— Спасибо, — серьезно сказала Вера. Она помедлила, а потом добавила: — Мы познакомились с ним на вечере в клубе Министерства торговли. Он такой славный... Он... Я вам как-то все не решалась о нем сказать. Он уже был дома у нас и понравился маме... Может быть, вы его даже знаете.
Она вытащила из сумочки фотографию и протянула Щеголеву. Он, уже было принявшийся за цыпленка-табака, поспешно вынул платок из кармана, вытер пальцы и осторожно ухватил цветную фотографию за краешек. Он глянул на нее, опять-таки слишком уж осторожно положил на столик вилку, которую держал в левой руке, испугавшись — вдруг она упадет.
— Да, где-то я его, кажется, видел... — рассеянно произнес Щеголев. Нет, на цветной фотографии был, конечно, не Коршунов. И все-таки что-то весьма схожее — этакий супермальчик, небрежно облокотившийся о капот новенькой «Волги».
Он вернул Вере фотографию и повторил:
— Да, по-моему, я где-то его видел...
И добавил поспешно:
— Что-то цыпленок плохо идет, я, пожалуй, закажу коньяку.
— Только мне хватит, я не хочу, — предупредила Вера.
— Ладно, — сказал Щеголев, поднялся и направился к деревянной стойке. Проходя около зеркала, стоявшего у этой стойки, глянул в него. В голове у Щеголева застряла, да так и торчала фраза — «вид у него был, как у человека, которому только что сообщили, что его не расстреляют на рассвете». Откуда эта фраза, он, хоть убей, не помнил. Но вид у него был, судя по отражению в зеркале, вполне нормальный, чему Щеголев крайне удивился. Рюмку коньяку он выпил сразу, а еще одну, расплескав, понес с собой.
— Эта «Волга» его собственная? — спросил Щеголев, садясь за столик.
— Да, его, — глаза у Веры блаженно цепенели. — Мы уже ездили с ним...
Но Щеголев не слышал того, что она говорила дальше...
— Он вам что, предложение сделал?
— Н-нет... — задумчиво вскинула на него глаза Вера. — Но мама говорит, что он человек серьезный, и, вообще, он очень маме понравился... Правда, в последние дни я его редко вижу, у него какие-то дела...
У Щеголева чуть полегчало на душе.
И ещё он подумал: как далеко все ушло от магазина, от исходной точки, от этого Вериного письма — «Я буду сидеть на первой скамейке у входа, на голове у меня будет красная косынка...» Он невольно улыбнулся.
Они еще посидели с полчаса, поболтали о том, о сем, и он впервые проводил Веру до самой калитки и чуть было не решился зайти к ней домой, но потом раздумал, пожал руку, и сославшись на то, что не появлялся еще на работе, заспешил.
Было за полдень, солнце клонилось к горизонту. Щеголев сел в трамвай, но поехал не на работу, а домой. Выйдя на конечной остановке, он автобуса ждать не стал, а быстрым шагом направился к реке, которая была совсем рядом, за холмами. Он шагал по сырой земле и думал, как быстро летит время — вот уже зима миновала, начинает пробуждаться природа и ранняя весна властвует на земле.
Здесь было довольно прохладно, особенно когда он проходил через рощу, а у берега сразу потеплело, наверное, потому, что путь ветру заслоняли деревья, или ему это только так казалось...
Белое солнце холодно сияло над рекою, на песчаном пляже было пусто. На воду совсем нельзя было глядеть, отраженное солнце слепило глаза. Громко кричали галки и глупые гуси на дальнем берегу. Облака на западе над рядами деревьев были длинные-длинные, узкие, словно песчаные берега, а чуть правее их — фиолетовая пелена — туча. Сейчас в эту тучу солнце будет опускаться.
«Интересно, что получится, — подумал Щеголев. Вот — пошло, пошло...» Туча слабо осветилась изнутри. А над темными деревьями на том берегу небо горело оранжевым. А потом и сама туча начала разгораться с самого низа, но едва лишь солнце воссияло, как нырнуло в соседнее глухое облако.
Стало прохладней и темней. Щеголев, однако, еще с полчаса постоял у реки, потом медленно зашагал назад сырою тропинкой.
Уже сидя в автобусе, Щеголев старался думать лишь о реке, о холодном солнце и о том, что наступила весна. Но думал он об этом через силу, на душе у него все равно была осень — опадали листья, кружились в воздухе странным хороводом — снизу вверх, будто искры из костра, и так же, как искры, вмиг угасали, пропадали навсегда. В наступившей темноте он видел Веру — опять он видел ее родниковые глаза, кротко мерцавшие под разбежавшимися врассыпную ресницами...
Как же так случилось все, пока Щеголев месяц с лишним занимался бухгалтерией, ездил в командировки... Появился какой-то мальчишка и разрушил его хрустальный домик. А потом он подумал, что, может быть, все объясняется просто — он постарел и, скорее всего, проглядел, не понял: едва уловимый водораздел между бесконечным уважением и нарождающейся любовью оставался нетронутым — Вера его не переходила.
Неужели? Неужели все сошло, как с белых яблонь дым? Все кончилось для него? Или все начинается сначала? Он увидел этого красивого парня, похожего на Марчелло Мастрояни, которого уже сомнения наверняка покинули, который уверен, что вторичного грома не будет. И так, видимо, думают неизвестные пока Щеголеву люди, с которыми были связаны «обувщики», — икс, игрек, зет, — твердо уверовавшие, что деньги сделали свое дело. Щеголев представил свой будущий путь, пересеченный непредвиденными лабиринтами. Все начнется для него сначала, только теперь ему будет трудней, потому что... Потому что Веры с ним рядом не будет.
И мелькнула подстрекательская мысль, а не взять ли сейчас отпуск — летом все равно ничего не получится. Дело они все-таки завершили, даже статейка о нем в газете готовится, а в «кадрах» молоденький лейтенант сказал, чтоб принес он большую фотографию — девять на двенадцать — для Доски почета...
Самое время махнуть в отпуск, может быть, не сейчас, а чуть позже, в Крым, к теплому морю. Побродить по местам, связанным с Чеховым, Паустовским и Грином, где Щеголев никогда не бывал, но прекрасно представлял все это из книг и кинофильмов. Ему даже иногда казалось, что он не раз встречался с морем — сидел на пустынной пристани, свесив босые ноги в теплую воду, и слушал, как скрипят — трутся о причал старые лодки, дзенькая цепями; дует свежий ветер, настоенный на мельчайших водяных брызгах и обнаженно пахнет неведомыми ему дотоле ароматами моря, и он сидит тут долго-долго, а потом нехотя поднимается, идет опустевшим пляжем к прибрежным скалам, начинавшим отливать серебром, карабкается на самую верхнюю скалу, величественную, как античная развалина, и усаживается здесь, и наслаждается прохладой, сидит на скале, сцепив холодными руками колени, и глядит, как высоко в небе начинают розоветь облака...
