Он должен был отложить десятую главу на потом, но вдруг снова погрузился в чтение; как и в любом хорошем романе, текст вызвал у доктора почти полное успокоение этой вечной внутренней озабоченности, пока вдруг снова не встряхнул – да так, что застал его абсолютно врасплох. «Потом поспешно, как будто очнувшись, он раздевается и сзади проскальзывает в нее. Акт, который угрожает нам всем. Город вокруг молчит. Стрелки на молочно-белых лицах часов в унисон, рывком занимают новые позиции. Поезда бегут по расписанию. Вдоль пустынных улиц изредка проплывают желтые фары автомобиля, и звон колоколов отмечает каждые час, и полчаса, и четверть часа. Чутко, словно к цветку, она прикасается к основанию его члена, который теперь полностью в ней, трогает его мошонку и начинает медленно извиваться под ним в каком-то смиренном протесте, тогда как он в собственной своей грезе чуть приподнимается, нащупывает пальцем влажный обвод ее вагины и в этот момент кончает, словно бык. Они еще долго слиты воедино, без слов. Именно такая взаимность скрепляет их, и она внушает страх. Это звериное начало побуждает их к любви».

Это был даже не конец главы, но доктору Дарувалле пришлось остановиться. Он был в шоке; и у него была эрекция, которую пришлось прятать под книгой – та, как палатка, прикрыла ему промежность. Внезапно, посреди такой ясной, такой лаконично элегантной прозы появились «член», «мошонка» и даже «вагина» (с «влажным обводом») – а самый акт влюбленных стал «звериным началом». Фаррух закрыл глаза. Читала ли Джулия эту часть? Как правило, он не разделял удовольствие жены, с которым она читала ему вслух разные задевшие ее отрывки, – почти всегда они оставляли Фарруха равнодушным. Доктор Дарувалла с удивлением почувствовал крайнюю необходимость обсудить впечатление от этого отрывка со своей женой, и мысль о том, что он обсудит это с Джулией, вызвала у доктора эрекцию; он почувствовал, что его вставшее начало уперлось в эту поразительную книгу.

Доктор встречается с человеком, изменившим свой пол

Открыв глаза, Дарувалла подумал, не умер ли он и не очнулся ли в том месте, которое у христиан называется адом, поскольку над его гамаком, вытаращив глаза, стояли два даквортианца, отнюдь не из приятных ему.

– Читаешь книгу или она тебе вместо снотворного? – спросила Промила Рай.

Рядом с ней был ее единственный уцелевший племянник, тот гадкий и некогда безволосый мальчик Рахул Рай. И с Рахулом что-то было не так, заметил доктор. Похоже, Рахул был теперь женщиной. Во всяком случае, у него были женские груди; определенно он больше не был мальчиком.

Неудивительно, что Дарувалла лишился дара речи.

– Ты все еще дрыхнешь? – спросила Промила Рай.

Она наклонилась, чтобы прочесть название романа и имя автора, тогда как Фаррух крепко прижимал распахнутую палаткой книгу к своей промежности, поскольку, естественно, предпочитал скрыть свою эрекцию и от Промилы, и от ее ужасного грудастого племянника.

– «Спорт и времяпрепровождение», – напористо прочла вслух название книги Промила Рай. – Никогда не слышала о такой книге.

– Книга очень хорошая, – заверил ее Фаррух.

– Джеймс Солтер, – с подозрением прочла вслух Промила. – Кто это такой?

– Некто замечательный, – ответил доктор.

– Ну так и о чем эта книга? – с нетерпением спросила Промила.

– О Франции, – сказал доктор. – О настоящей Франции. – Эти слова он почерпнул из книги.

Доктор Дарувалла почувствовал, что утомил Промилу. Он уже несколько лет ее не видел; мать Фарруха, Мехер, говорила о частых поездках Промилы за границу и о ее еще не законченных косметических операциях. Глядя снизу из гамака, доктор отметил неестественную натянутость кожи (под ее глазами); однако в других местах еще надо было много чего подтягивать. Она была поразительно уродлива, как редкий вид домашней птицы с избытком подбородков у горла. Фарруха не удивляло, что от нее дважды сбегали, не дойдя до алтаря; удивляло другое – что тот же самый человек осмелился приблизиться к Промиле во второй раз, поскольку она, по словам старого Лоуджи, была во всех смыслах «дважды мисс Хэвишем». Она была не только дважды брошенной, но, похоже, еще и дважды мстительной и дважды опасной и, судя по ее жутковатому племяннику с грудями, скрывала две тайны, а не одну.

– Ты помнишь Рахула? – спросила доктора Промила и, чтобы убедиться, что завладела его вниманием, своим длинными, бугристыми от вен пальцами постучала по корешку книги, все еще прикрывавшей эрекцию Фарруха.

Взглянув на Рахула, доктор Дарувалла почувствовал, что стоявшее упало.

– Да, а как же! Рахул! – сказал доктор.

До Фарруха доходили разные слухи, но он не представлял себе ничего более ужасного, чем то, что Рахул стал гомосексуалистом, как его эпатажный покойный братец, возможно, в честь его, Субодха, памяти. Это в тот ужасный сезон муссонных дождей 1949 года Невилл Иден намеренно шокировал Фарруха, сказав ему, что он взял с собой Субодха Рая именно в Италию, потому что макаронная диета улучшает выносливость организма для суровой практики содомии. Затем оба они погибли в автокатастрофе. Доктор Дарувалла предположил, что молодой Рахул воспринял это болезненно, но не слишком.

– Рахул немножко изменил свой пол, – сказала Промила Рай с вульгарностью, которую непосвященные и закомплексованные обычно принимают за верх утонченности.

Рахул поправил свою тетку, и в голосе его слышались гормональные всплески мужского и женского.

– Я до сих пор изменяюсь, тетя, – заметил он. – Я еще не завершен, – многозначительно сказал он доктору Дарувалле.

– Я вижу, – ответил доктор, но он ничего не видел – он не мог представить себе изменения, которым подвергся Рахул, не говоря уже о том, в чем же состояла его «незавершенность». Груди у него были небольшие, но упругие и красивой формы; губы стали полнее и мягче тех, что помнил Фаррух, и макияж, нанесенный вокруг глаз, не был чрезмерным. Если Рахулу было двенадцать или тринадцать лет в 1949 году и не более восьми или десяти, когда Лоуджи осматривал его по поводу того, что тетка называла необъяснимой безволосостью, то теперь, прикинул Фаррух, Рахулу было тридцать два или тридцать три года. Лежа на спине в гамаке, доктор видел Рахула только до талии, которая была такой же стройной и гибкой, как у молодой девушки.

Доктору было ясно, что без эстрогенов тут не обошлось, и, судя по груди Рахула и его безупречной коже, их применение увенчалось успехом; на голосе результаты пока что еще не сказались – в нем вперемешку звучали то мужские, то женские обертоны. Может, Рахул кастрирован? Но разве спросишь? Он выглядел более женственно, чем большинство хиджр. И зачем ему удалять пенис, если он хочет стать «завершенным», – разве только для того, чтобы иметь полностью сформированную вагину и чтобы эту вагину хирург сшил из вывернутого наизнанку пениса? К счастью, я просто ортопед, с благодарностью подумал доктор Дарувалла. Так что доктор только и спросил Рахула:

– Вы имя тоже изменили?

Рахул открыто, даже кокетливо, улыбнулся Фарруху; и опять мужское и женское устроили стычку в голосе Рахула.

– Нет, только когда я стану настоящим, – ответил Рахул.

– Понятно, – ответил доктор; он сделал усилие, чтобы ответить улыбкой на улыбку Рахула или, по крайней мере, изобразить толерантность. Промила еще раз заставила вздрогнуть Фарруха, побарабанив пальцами по корешку книги, которую он крепко прижимал к себе.

– Все семейство здесь? – спросила Промила.

Слова «все семейство» у нее прозвучали как нечто нелепое, как вышедшая из-под контроля людская масса.

– Да, – ответил доктор Дарувалла.

– И этот красивый мальчик, надеюсь, тоже здесь – хочу, чтобы Рахул его увидел! – сказала Промила.

– Ему должно быть восемнадцать, нет, девятнадцать… – мечтательно сказал Рахул.

– Да, девятнадцать, – сухо сказал доктор.

– Только не указывайте мне на него, – сказал Рахул. – Я хочу проверить, смогу ли сам выделить его из толпы.