– Боже милостивый – нет! – ответил миссионер. – Эти дети находятся в руках Божьих – вот что я имею в виду.

– Полагаю, поэтому я и беспокоюсь, – ответил доктор Дарувалла.

– Вас укусила не обезьяна! – закричал Мартин Миллс.

– Я же говорил вам, что нет, – сказал Фаррух.

– Вас, должно быть, укусила змея – ядовитая змея, – сказал миссионер. – Или сам дьявол вас укусил.

Спустя два часа, проведенные в молчании, их самолет приземлился, и такси Вайнода двинулось в воскресном потоке машин из Санта-Круса в Бомбей. Мартин Миллс размышлял о том, что можно было бы добавить к уже сказанному.

– Кроме того, – сказал иезуит, – у меня такое чувство, будто вы что-то от меня скрываете. Как будто вы всегда себя одергиваете – всегда прикусываете язык.

Да я и половины тебе не говорю! – чуть не прокричал доктор. Но он снова прикусил язык. В жгучих дневных лучах солнца рекламные плакаты демонстрировали самоуверенный образ близнеца Мартина Миллса. Многие из плакатов кинофильма «Инспектор Дхар и Башни Молчания» были уже испорчены; и все же сквозь лохмотья и грязь, брошенную с улицы, проступала усмешка Дхара, казалось оценивающая знакомых пассажиров в такси Вайнода.

На самом деле Джон Д. репетировал другую роль – дело соблазнения второй миссис Догар было не из амплуа Инспектора Дхара. Рахул не был обычной дурочкой-старлеткой. Если бы доктор Дарувалла знал, кто его укусил в гамаке в гостинице «Бардез», он согласился бы с Мартином Миллсом, потому что Фаррух действительно был укушен самим дьяволом… или самой дьяволицей, как предпочла бы выразиться вторая миссис Догар.

Как только такси карлика прибыло в Бомбей, оно мгновенно застряло в пробке возле иранского ресторана – пониже классом, чем «Счастливая новая луна» или «Свет Азии», прикинул доктор Дарувалла. Доктор был голоден. Над рестораном возвышался почти уничтоженный плакат с Инспектором Дхаром; киногерой разорван от щеки до талии, но его усмешка осталась целой. Рядом с поврежденным Дхаром был плакат с богом Ганешей; божество со слоновьей головой, скорее всего, рекламировало предстоящий религиозный праздник, но машины опять двинулись, прежде чем Фаррух смог перевести это объявление.

Бог был малоросл и толст, но исключительно прекрасен в глазах своих верующих; слоновье лицо бога Ганеши было красным, как китайская роза, и, вечный мечтатель, он улыбался улыбкой лотоса. Его четыре человеческие руки были облеплены пчелами – несомненно, привлеченными ароматом ихора^[111], текущего в его благородных венах, – и три его всевидящих глаза смотрели свысока на Бомбей с благожелательностью, бросающей вызов ухмылке Дхара. Живот бога Ганеши висел почти до его человеческих ступней; ногти на ногах были такими же длинными и ярко накрашенными, как у женщин. В солнечном свете под острым углом светился его несломанный бивень.

– Этот слон повсюду! – воскликнул иезуит. – Что случилось с другим его бивнем?

В мифе, который Фаррух любил больше всего в детстве, говорилось, что бог Ганеша отломил свой бивень и забросил его на луну; луна насмехалась над слоноголовым богом за его тучность и неуклюжесть. Старому Лоуджи нравилась эта история; он рассказывал ее Фарруху и Джамшеду, когда они были еще маленькими. Только теперь доктор Дарувалла задался вопросом, был ли это настоящий миф или только лишь миф Лоуджи; почему бы старику было не придумать свой собственный миф?

Были и другие мифы; было еще несколько историй о рождении Ганеши. В южноиндийской версии Парвати увидела священный слог «ом» и одним лишь взглядом превратила его в двух спаривающихся слонов, которые родили бога Ганешу и затем восстановили образ священного слога. Но в более темной версии, свидетельствующей об известном сексуальном антагонизме между Парвати и ее мужем богом Шивой, последний не на шутку ревновал Парвати к ее сыну, о котором, в отличие от младенца Иисуса, никогда не было сказано, что он рожден от Парвати «естественным» образом.

В более темном мифе – это злой глаз Шивы обезглавил новорожденного Ганешу, который родился вовсе не со слоновьей головой. Единственный способ сохранить жизнь ребенку заключался в том, чтобы найти кого-то еще, стоящего лицом на север, и привязать его к безголовому мальчику. После великой битвы нашли лишь одного-единственного несчастного слона, и в ходе его жестокого обезглавливания был сломан один бивень.

Но Фаррух предпочитал миф о луне, поскольку впервые услышал его еще мальчиком.

– Простите, вы меня не слушаете? – спросил Мартин доктора. – Я спрашивал, что случилось с другим бивнем этого слона.

– Он сам его сломал, – ответил доктор Дарувалла. – Он разгневался и бросил бивнем в луну.

Карлик недобро глянул на доктора в зеркало заднего вида; настоящий индус, Вайнод осуждал богохульство доктора Даруваллы. Конечно, бог Ганеша никогда не гневался, гнев – это слабость простых смертных.

Вздох миссионера подразумевал, что он готов и дальше терпеть этого неприятного и докучливого доктора.

– Ну, опять заладили свое, – сказал иезуит. – Так и скрываете от меня что-то.

24

Дьяволица собственной персоной

Подготовка к встрече с Рахулом

Хотя заместитель комиссара Пател оскорбил мистера Сетну, ничего не одобряющий стюард наслаждался своей новой ролью полицейского осведомителя, ибо большое самомнение было отчасти второй натурой мистера Сетны; кроме того, поставленная заместителем комиссаром цель посадить вторую миссис Догар под колпак очень понравилась старому парсу. Тем не менее мистер Сетна осуждал детектива Патела за то, что он не полностью доверял ему; стюарда раздражало, что ему давали указания, не ставя в известность об общем плане. Но интрига, затеянная против Рахула, зависела от того, как Рахул отреагирует на сексуальную инициативу Джона Д. Отрабатывая соблазнение Инспектором Дхаром миссис Догар, и настоящий полицейский, и актер были вынуждены рассмотреть несколько разных вариантов. Вот почему они ждали возвращения Фарруха из цирка; предполагалось, что сценарист не только напишет для Дхара некий диалог – у актера также должны были быть альтернативные варианты, на случай если миссис Догар не пойдет на сближение.

Это был гораздо более ответственный диалог, чем те, что доктор Дарувалла привык писать, поскольку в этом диалоге надо было не только предвосхитить различные возможные ответы Рахула; сценаристу также надлежало угадать, что может понравиться миссис Догар – в сексуальном смысле. Чем вероятнее всего привлечет ее Джон Д. – джентльменством или грубостью? Какой флирт для нее предпочтительней – скрытый или явный? Сценарист мог лишь набросать определенные направления развития диалога; возможно, Дхару придется то ли очаровывать ее, то ли дразнить, соблазнять, шокировать, но модель поведения актеру придется выбирать самому по ходу дела. Джону Д. оставалось полагаться на свой инстинкт в отношении того, что сработает. После столь откровенных бесед с близнецом Дхара доктор Дарувалла мог только задаваться вопросом, каковы они – «инстинкты» Джона Д.

Фаррух не ожидал увидеть в своей квартире на Марин-драйв детектива Патела и Инспектора Дхара. Для начала он задался вопросом, почему они так хорошо одеты; он все еще не осознавал, что это канун Нового года, пока не увидел, как одета Джулия. Затем его озадачило, почему все так рано нарядились; никто не появлялся в клубе «Дакворт» перед новогодней ночью раньше восьми или девяти часов вечера.

Но никто не хотел тратить время на наряды, когда можно было порепетировать, и, чтобы правильно усвоить варианты диалога Дхара, требовался вернувшийся из цирка сценарист, который должен был расписать роли. Фаррух был польщен – ведь поначалу он испытал сильнейшее разочарование оттого, что его не привлекли к данной задаче, – но голова его и так была перегружена; он сочинял последние три ночи и теперь опасался, что уже выдохся. И он ненавидел встречу Нового года; эта ночь, казалось, паразитировала на его естественной склонности к ностальгии (особенно в клубе «Дакворт»), хотя Джулия наслаждалась танцами.