Сценарист стал прикидывать другие варианты плохого названия. В «Рулетке с лимузинами» было что-то от настоящего искусства. Однако Фарруха беспокоило, что такой фильм, независимо от названия, оскорбит карликов всего мира. Как тайно пишущий сценарист, доктор Дарувалла уже сподобился оскорбить за минувшие годы почти все остальные слои населения. Вместо того чтобы озадачиться оскорбленными карликами, доктор задался гораздо менее важным вопросом – какой из киножурналов первым с издевкой набросится на плод его творений. Больше всего он ненавидел журналы «Стардаст»[92] и «Сайн Блиц»[93]. Он считал, что из прессы, занятой киносплетнями, эти журналы – самые лживые и скандальные.
Одна лишь мысль об этих наемных бандитах СМИ, этой журналистской нечисти, заставила Фарруха озадачиться пресс-конференцией, на которой он собирался объявить о завершении сериала «Инспектор Дхар». Фарруху пришло в голову, что если он устроит пресс-конференцию, никто на нее не явится. Сценаристу придется просить Дхара, чтобы тот позвал всех, и Дхару самому придется там присутствовать, иначе все это будет воспринято как обман. Хуже того, Дхар вынужден будет объясняться; в конце концов, это он кинозвезда. Сволочных журналюг едва ли будут интересовать причины, по которым доктор Дарувалла решил покончить с этим многолетним надувательством, – им подавай причины, по которым Дхар в это влез. Почему, дескать, Дхар мирился с фикцией, будто это он создатель своего персонажа? Как всегда, даже на такой показательной пресс-конференции, какой представлял ее себе Фаррух, Дхар будет отвечать репликами, которые написал сценарист.
Открытие истины станет лишь еще одной актерской работой; более того, о самой главной истине не будет сказано ни слова – что доктор Дарувалла придумал инспектора Дхара из любви к Джону Д. Такая истина просто исчезнет без следа в средствах массовой информации. Нет, зачем Фарруху читать издевательства и насмешки над его любовью, особенно в «Стардасте» или «Сайн Блице»?
Последняя пресс-конференция Дхара была преднамеренно проведена как фарс. Местом ее проведения Дхар выбрал плавательный бассейн в «Тадже», потому что, по его словам, он получал удовольствие от того, как глазели на все это озадаченные иностранцы. Журналистов это рассердило, поскольку они ожидали более сокровенной обстановки. «Вы пытаетесь подчеркнуть, что вы иностранец, что вы совсем не индиец?» Это был первый вопрос; в ответ на него Дхар просто нырнул в бассейн. Он хотел обрызгать фотографов – тут не было ничего случайного. Он отвечал только на то, на что хотел ответить, а все остальное игнорировал. Это было интервью, прерываемое многократными ныряниями Дхара. Когда он оказывался под водой, журналисты поносили его.
Фаррух полагал, что Джон Д. был бы рад освободиться от роли Инспектора Дхара: у актера было достаточно денег и он явно предпочитал швейцарскую жизнь. Однако доктор Дарувалла подозревал, что в глубине души Дхар ценил отвращение, которое вызывал в средствах массовой информации; возможно, что лучшим творческим актом Джона Д. как раз и была ненависть к нему журналистов, кормящихся киносплетнями. Имея это в виду, Фаррух думал, что знает о предпочтениях Джона Д.: никакой пресс-конференции, никаких заявлений. «Пусть они ломают себе голову», – сказал бы Дхар. Он часто так говорил.
Сценарист вспомнил еще одну его реплику; он ведь не только написал ее – она повторялась в каждой серии об Инспекторе Дхаре, ближе к финалу. У Дхара всегда оставалось искушение сделать что-то еще – соблазнить еще одну женщину, застрелить еще одного негодяя, – но Инспектор Дхар знал, когда остановиться. Он знал, когда заканчивается действие. Иногда лукавому бармену, иногда своему сослуживцу-вечно-всем-недовольному-полицейскому, а то и хорошенькой женщине, которая нетерпеливо ждала случая переспать с ним, Инспектор Дхар говорил: «Пора уматывать». И так он и делал.
В данном случае, глядя фактам в лицо, то есть намереваясь объявить о завершении проекта «Инспектор Дхар», а также желая наконец покинуть Бомбей, Фаррух знал, какой совет подал бы ему Джон Д. Он бы сказал: «Пора уматывать».
Там будут постельные клопы
Раньше, до того как в кабинетах врачей и других помещениях госпиталя для детей-инвалидов появились кондиционеры, над столом, за которым теперь сидел в раздумьях доктор Дарувалла, вращался потолочный вентилятор и окно на площадку для лечебной физкультуры всегда было открыто. В настоящем, когда окно было закрыто и слышался этот вечный шум кондиционера, до Фарруха не доносились со двора крики и плач детей. Когда доктор шел по двору или когда его вызывали в физиотерапевтический кабинет, чтобы проверить, как дела у его пациентов после операции, детский плач его не сильно расстраивал. Выздоровление неизбежно сопровождалось какой-нибудь болью; сустав после операции – особенно после операции – надо было разрабатывать. Но в дополнение к плачу от самой боли дети хныкали в предчувствии боли, и это жалкое нытье действовало доктору на нервы.
Фаррух повернулся лицом к закрытому окну с видом на прогулочный двор; он не мог слышать, как дети плачут и хнычут, но по выражениям их лиц все же мог определить разницу между теми, которым было больно, и теми, кто просто канючил в ожидании боли. Он не слышал, как врачи уговаривали детей выполнять упражнения, но видел это: одному ребенку, с заменой тазобедренного сустава, было велено вставать, другого, с новым коленом, просили, чтобы он сделал хотя бы шаг вперед, кто-то с прооперированным локтем вращал предплечьем. Ландшафт дворика был вне времени для доктора Даруваллы, который считал, что его способность слышать то, что в данный момент слышать невозможно, и есть единственная мера его человечности, в наличии которой он не сомневался. Даже с включенным кондиционером, даже за закрытым окном доктор Дарувалла слышал хныканье и плач. «Пора уматывать», – подумал он.
Он открыл окно и высунулся наружу. Жара в этот пыльный полдень была гнетущей, хотя (для Бомбея) погода оставалась относительно прохладной и сухой. Крики детей смешались с автомобильными гудками и громким, как будто воет бензопила, ревом мопедов. Доктор Дарувалла вдохнул все это. Он сощурился от насыщенного пылью слепящего света и отстраненно посмотрел во дворик – это был прощальный взгляд. Затем доктор позвал Ранджита, чтобы узнать, кто звонил.
Доктора Даруваллу не удивило, что Дипа уже провела переговоры с «Большим Голубым Нилом»; большего, чем добилась жена карлика, доктор и не ожидал. Цирк попытается обучить талантливую «сестру». На это они готовы потратить три месяца – они будут кормить ее, одевать, заботиться о ней и ее «брате»-калеке. Если Мадху можно обучить, «Большой Голубой Нил» будет содержать обоих детей; если она необучаема, цирк от них откажется.
В сценарии Фарруха «Большой Королевский» выплачивал Пинки три рупии в день, пока ее обучали; придуманный Ганеш работал за еду и жилье. В «Большом Голубом Ниле» обучение Мадху считалось привилегией; ей вообще не собирались платить. А для реального мальчика со сломанной ногой привилегией было и то, что его кормили и заботились о нем; реальный Ганеш тоже будет работать. Мадху и Ганеша доставят к месту пребывания «Большого Голубого Нила» «за счет родителей» – или, если это сироты, как в данном случае, – за счет «спонсоров» детей. В это время цирк выступал в Джунагадхе, небольшом городке штата Гуджарат, с населением около ста тысяч человек.
Джунагадх! Потребуется день, чтобы добраться туда, и еще один день, чтобы вернуться. Надо будет лететь в Раджкот, а затем выдержать двух– или трехчасовую поездку до маленького города на машине; водитель из цирка встретит их самолет – без сомнения, лихач-шалопай. Но добираться поездом будет еще хуже. Фаррух знал, что Джулии очень не нравилось, когда он не ночует дома, а в Джунагадхе небось негде будет остановиться, кроме как в муниципальной гостинице, возможно со вшами, а уж с клопами – наверняка. Сорок восемь часов придется разговаривать с Мартином Миллсом, а на то, чтобы писать сценарий, не будет ни минуты. Кроме того, сценаристу пришло в голову, что реальный доктор Дарувалла является частью параллельно развивающейся истории.
