Таковы глаголы современных людей. Мнимым блеском земной мудрости хотят они затмить свет Божественной истины, хранимой в основанной Господом Иисусом Христом Церкви. Но тщетны эти их усилия. Ибо какое постижение тайн природы может дать то, что составляет основу всякого земного счастья – мир совести? Пусть наука исследовала не только то, что находится на земле, но и рассмотрела всё, что находится на высотах неба, пусть от нее не сокрылось то, что находится во внутренностях земли, – но исследовала ли она все сокровенные движения души, из которых слагается жизнь ее? Пусть наука исследовала все тончайшие нити тела и рассмотрела всё, что находится внутри его, – но открыла ли она в душе то, что составляет основу счастья или несчастий жизни? Пусть она почти проникла в самую тайну жизни, но какое уяснение тайны телесной жизни может предотвратить страх смерти? И какие успехи науки могут тогда водворить мир в душе человека, если он не нашел мира совести? Пусть люди науки считают этот мир благом мнимым и мечтательным, но многовековой опыт жизни человечества показал, что без него все поиски счастья напрасны.

Посему с более полным сердцем и душой ныне прибегаем к Церкви, в которой одной можем найти мир и которая одна есть на земле столп и утверждение истины! Возлюбим ее поклоны, которыми смиряется ум, ее посты, через которые получает дух власть и силу побеждать страсти, ее молитвы, которыми дух возносится к Богу и от земли восторгается к Небу, покаяние, которым омываются скверны души, причащение Святых Таин, которыми питается душа от самого Источника жизни. Ныне, в день торжества веры Церкви, воззрим на тех, которые были свидетельствованы в сей вере, которые, по слову апостола, побеждали царства, творили правду, получали обетования (Евр. 11: 33). Жизнь многих из них была исполнена лишений, скорбей и озлоблений, но они многих обогащали, исполняли утешением и радостью духовной. Многие из них жили в вертепах и пропастях земных, но были известны миру. Многих из них современники считали невежественными мечтателями, но на них с удивлением смотрел мир, и они заграждали уста львов, рыкавших на Церковь. Итак, возлюбим эту веру Церкви, которая одна может возвести на Небо, куда Предтечей за нас взошел Иисус и все жившие верой праведники!»

Служение в Уфе после минских скорбей стало для иеромонаха Фаддея большим утешением. «Мы не принадлежим к числу людей, собственными очами видевших Господа, – сказал он в одной из проповедей. – Но мы должны быть в числе тех, о которых сказал Господь: блаженны невидевшие и уверовавшие (Ин. 20: 29). Вера наша подтверждена многочисленными доказательствами. Ибо в Евангелиях мы имеем свидетельство непосредственных очевидцев Господа, которых не можем заподозрить в обмане. Мы видели, как сила Божия через Евангелие преобразовала и преобразовывает нравы народов, видели, какие многочисленные воздвигала она и воздвигает сонмы подвижников и мучеников за Христа. И однако, хотя вера наша имеет столь твердые основания, она иногда колеблется. Бывают в жизни нашей времена, когда нам начинает казаться, что слишком велика сила зла в жизни людей, что гораздо более увлекаются люди учениями, противными Евангелию, чем учением, содержимым в Церкви; что молитвы наши о людях остаются неуслышанными, ибо даже те люди, которых мы более любили и за которых полагали душу свою, оставляют нас и что гораздо более следуют люди не за проповедниками преследуемой и ненавидимой ими истины, а за теми, которые кажутся сильнее в глазах мира. В унынии духа мы начинаем тогда думать, что не может сила Евангелия изменить людей, и что пути к блаженству, указываемые в Евангелии, мечтательны, и что более надежны те, которые проверены будто бы постоянным опытом жизни людей. Тогда прежние доказательства веры начинают казаться нам недостаточными, подобно тому, как апостолы забыли о многочисленных чудесах Господа и исполнившихся на Нем пророчествах.

Но как в апостолах воскресли прежние их надежды, когда они увидели Господа, так и нам снова в путях жизни нашей явится Господь, дабы отогнать овладевшее нами мрачное уныние. Мы увидим, как велика сила добра, которое было поругано, как многих людей привлекает к нам любовь к людям и молитвы о них, как эта любовь соединяет с нами даже тех, которых мы не знали и с которыми видимого общения не имели. Тогда мы не только очами веры узрим Господа, управляющего путями нашей жизни, но и опытно познаем Его водительство и пребывание с нами. Тогда сердце наше исполнится радости и мы снова готовы будем воскликнуть Ему вместе с Фомою: Господь мой и Бог мой! (Ин. 20: 28)».

С сентября 1901 года по март 1902 года иеромонах Фаддей исполнял в семинарии должность надзирателя. Во время отъездов ректора, архимандрита Андроника (Никольского)9, он исполнял должность ректора семинарии.

5 марта 1902 года иеромонах Фаддей был возведен в сан архимандрита и 15 марта назначен на должность инспектора Уфимской духовной семинарии.

«Вступал я в новую должность без особенной охоты, – писал он епископу Арсению, – потому что хотя она и соединена с возвышением по службе, но трудности ее еще так памятны по Минску. Правда, в Минске не забыли о моем пребывании там, но всё же, как кажется, очень мало исполняются те желания, которые я с надеждой имел, пребывая там. Так и здесь: многие воспитанники весьма привязаны ко мне, но все-таки это не всегда-то располагает к свободному послушанию. Претыкания приходится встречать по временам от самых приятных и испытывать скорби от них».

Вручая ему архимандритский жезл, епископ Антоний сказал: «Возлюбленнейший отец архимандрит Фаддей! Мне предстоит вручить тебе последнее богослужебное украшение твоего сана – архимандритский жезл. Ты знаешь, что различные украшения иереев и иерархов были усвоены им римскими императорами по подобию украшений военачальнических и царских, но смиренные пастыри и архипастыри, тяготясь такими знаками отличия, истолковали их значение в совершенно ином, духовном смысле: украшения военачальнические они приняли как знамение борьбы с врагом и искусителем, роскошные царские далматики, головные повязки и государственные гербы под ногами своими истолковали в смысле духовного возношения, в смысле нищенского рубища и тернового венца. Исполняя глагол Христов: больший из вас да будет вам слуга, – они оправдывали своею жизнью подобные значения одежд, ибо на высоте святительских престолов они не умаляли своего монастырского правила, своих поклонов и постов, но умножали сии подвижнические труды множеством пастырских трудов и скорбей. Кто не слышал о рубищах Василия Великого, о посте святого Иоанна Златоуста, о бдениях Григория Богослова? Но зачем говорить о древности? И в настоящее время властные настоятели Афонских обителей предупреждают братию свою в подвигах умерщвления тела и во множестве трудов, так что поистине не на груди своей только имеют они изображение креста, но неизменно носят его тяжесть на раменах своих, а на главах своих венец терновый… Впрочем, согласимся с тем, что в настоящее время немногие из нас, носящих золотой венец, могут называть его венцом терновым…

Однако снова повторяю, что, конечно, не все мы и менее всех я, говорящий тебе это, могу похвалиться, что возлагаю на себя терновый венец. Зато также искренне, с такою же правдою могу сказать, что на тебя сегодня я возложил поистине венец терновый. Буду говорить об этом дальше, не опасаясь возмутить твоего смирения, ибо слова мои предлагаются не для прославления тебя, а для назидания вручаемых твоему надзору питомцев. Поистине ты можешь сказать о своем отношении к жизни то, что говорил пророк Иеремия: „Ты, Господи, знаешь, что не сидел я в собрании смеющихся и не веселился: под тяготеющею на мне рукою Твоею я сидел одиноко“ (Иер. 15: 17).

Эти слова прочитал я на твоем лице еще в то время, когда встретил тебя впервые девятнадцатилетним юношей, вступающим в число моих студентов Московской академии. Среди сотни молодых лиц, явившихся вместе с тобой, из которых одни носили на себе отпечаток беззаботной веселости, другие печать ученической любознательности или юношеской задумчивости, а некоторые, увы! и порочных страстей, твое лицо запечатлелось сразу в моей памяти, ибо оно поразило бы всякого соединением младенческой чистоты во взоре с некоторою почти дряхлостью кожи от беспощадного подвига труда и поста. Эти подвиги ты умножил, поступив в академию, а сверх того прилагал к ним еще один, отчасти облегчающий прочие, а отчасти еще более утруждающий душу. Удаляясь от праздных бесед и шумного товарищеского общения, ты, однако, духом своим не только не был чужд своих ближних, но, напротив, любил их так, как это свойственно душе, очищающей себя от себялюбия и чувственности и потому не тесно вмещающей скорби, сомнения, борьбу и падения своих ближних.