– Но есть ведь и мнимое самомнение, – возразил Иван, – когда сравнение себя с другими возникает невольно, подобно тому как невольно может возникнуть хульный помысел на Христа, Божию Матерь, на Крест – и тем более, чем более мы будем бороться.
– А что, тебя нельзя обидеть? – спросил его отец Антоний.
– Меня никто не обижал, – ответил Иван.
Далее они повели разговор о посте. Иван сказал, что по внешности он мог бы назвать себя воздержным, но не постящимся, потому что по-настоящему поститься он мог только по воскресеньям, так как поститься во время усиленных умственных занятий ему очень трудно. Отец Антоний ответил, что и не нужно, хотя уже усвоенных привычек не следует оставлять. Затем разговор зашел об отношениях с товарищами. Отец Антоний спросил, где лучше живется – в академии или дома? Иван без колебаний ответил, что в академии, только вот близких товарищей у него здесь почти нет, потому что он разговорами о спасении души интересуется, а для других эти темы бывают скучны.
После беседы с архимандритом Антонием Иван пошел посоветоваться о духовной жизни к отцу Герману, известному в то время старцу, подвизавшемуся неподалеку от Троице-Сергиевой лавры в Гефсиманском скиту. Увидев игумена Германа, он про себя нарочито отметил его внешний вид: высокий, весьма благообразного вида старец с белым, редко улыбающимся лицом. Иван назвал себя. Выслушав его, отец Герман спросил:
– Занимаешь ли ты себя, когда, например, идешь куда-нибудь, мыслями о Боге? Это дело самое главное.
– Стараюсь вспоминать, – ответил Иван.
Затем отец Герман спросил, что именно его смущает, и, выслушав, сказал:
– Как во внешних науках существует постепенность в научении, так и в духовной жизни. Это ведь искусство из искусств. Нельзя сразу вскочить на верхнюю ступень, только не возросшие мечтают о разных подвигах, вроде долговременных постов и уединения. Не это христианину нужно, потому что при всех этих подвигах человек может остаться фарисеем; главное дело в самоукорении, постоянном напоминании себе о своей греховности. Если нет тяжких падений, то может быть тонкая брань, и она может погубить человека, если у него нет самоукорения. Нужна постоянная исповедь – открытие зла и перед собой, и перед другими – или товарищами, или духовными отцами. Особенно важно чтение творений святых отцов, которые представляют нам как бы зерцало для души. Хороши в этом отношении творения преподобных аввы Дорофея, Ефрема Сирина, а также святителей Димитрия Ростовского и Тихона Задонского, которые есть наши Иоанны Златоусты и Василии Великие. Недостатки других мы скорее видим, чем свои, поэтому прежде всего нужно увидеть свои недостатки. Нужно стараться в других видеть доброе, а причину своих несчастий и бед увидеть в своих грехах. Если придут самолюбивые помыслы, с которыми будет трудно бороться, то лучше всего в этом случае читать 69-й псалом3.
Игумен Герман спросил Ивана о его планах на будущее. И тот ответил, что пойдет или в учителя, или в священники, а к монашеству, пожалуй что, не чувствует склонности. Вообще же, как говорит отец ректор, и в чем он с ним совершенно согласен, нужно не произвольно в монахи идти, а ожидать указания Промысла Божия через обстоятельства.
Во всё время разговора, который длился часа полтора, отец Герман настойчиво говорил о самоукорении, возвращаясь к этой теме многократно и с разных сторон. Отвечая на вопросы отца Германа и сам задавая ему вопросы, касающиеся духовной жизни, Иван усиленно старался, чтобы тот его понял, чтобы вопросы и, соответственно, ответы на них не были абстрактными, слишком общими, а касались именно его. Самоукорения же, отметил он про себя, во всё время разговора он не чувствовал ни малейшего. Он стал искать причину. «Неужели это оттого, что я как бы бесчувственное существо? Ну что же, в бесчувствии виновен», – подумал он.
В скит к отцу Герману после этого первого визита Иван стал ходить часто. И однажды отец Герман спросил его:
– А вы не идете в монахи? Я, например, ушел двадцати четырех лет.
– Да нет, хотелось бы в учителя, а с сорока лет в священники. Священники ближе к пастве, они все-таки и в домах бывают своих духовных детей, а монахи нет, – ответил Иван, отмечая главное свое пожелание – служить людям.
– Ну, и монахи могут быть близкими, – уверенно возразил отец Герман и затем спросил: – А что, собственно, вас так устрашает в монашестве, если в монашестве, как и в священстве, одинаково нет развлечений, а только молитва и забота о пастве? Да, между прочим, и труд священнический иной раз вознаграждается весьма плохо. Поставят два штофа водки да дадут сорок копеек священнику – вот и всё вознаграждение, а ему пришлось ехать за двадцать верст. Лучше всего бы тогда идти в город, где определенное жалованье. А вообще-то, лучше идти туда, к чему есть призвание, – заметил в заключение отец Герман серьезно.
Учась в академии, Иван целеустремленно обустраивал свой внутренний мир, проявляя в этом деле редкостное упорство и терпение. Желая знать о себе всё в точности, он вел дневник. Открывая ему свою душу, он при этом сохранял удивительное целомудрие и деликатность, записывая лишь то, что действительно было для него существенно и важно, не позволяя себе в упоминании о других входить в ненужные подробности, которые хотя бы в малой степени походили бы на осуждение. Он уже тогда хорошо усвоил, что осуждать можно только себя. Его нежная душа, сохранившая детскость и простоту, устремлялась лишь к Богу, стараясь по мере возможности стяжать любовь к людям. Он зорко следил за моментами ослабления этой любви, скорбел о духовном охлаждении и душевной расслабленности и вновь и вновь в этих случаях обращался за помощью к Христу. Дневник велся ежедневно, в нем подводился итог как внешним делам, так и внутреннему духовному деланию. Через несколько лет для него стало возможным сравнивать каждый проведенный день с тем, как он был проведен год назад, два или больше.
В период обучения в академии, видя, насколько плоть угнетающе действует на дух и что действительно, по слову Христову, дух бодр, а плоть немощна, Иван принял решение, как можно строже ограничивать себя в потреблении пищи, чтобы не дать возобладать над собой тирании плоти.
Бытовая жизнь в академии проходила тогда в соответствии с воззрениями и возрастом учащейся молодежи и часто сопровождалась развлечениями и пирушками, от которых Иван старался всячески уклоняться. Он никогда не участвовал в товарищеских трапезах, сопровождавшихся винопитием и игрой в карты, становившейся в это время всё более модной. Он был единственным среди студентов в комнате, где жил, кто не употреблял спиртных напитков; со смирением, без доли какого-либо превозношения он отказывался, когда они предлагались: для себя он обосновал свое решение Священным Писанием. Поскольку Священное Писание советует пить вино исключительно в целях лечебных, «для пользы желудка» (1 Тим. 5: 23), а он в этом не нуждается, то и ни к чему тогда пить. В отличие от многих студентов академии, Иван выполнял все положенные молитвенные правила, заключавшиеся в утренних и вечерних молитвах, старался молиться Иисусовой молитвой во всё время бодрствования и даже беседуя с товарищами. Делал он это так, чтобы никоим образом не показать свои молитвенные занятия окружающим. Выполнение даже самых простых молитвенных правил стало в то время для многих студентов необязательным, а потому он их совершал, выходя в коридор. Но, несмотря на это, его общий молитвенный душевный настрой ощущался всеми.
Из-за особенностей своего поведения, из-за веры, которая стремилась найти свое действенное воплощение в повседневной жизни, не ожидая далекого будущего, у Ивана возникали иногда размышления, о религиозной правомощности которых он шел советоваться с отцом ректором.
– Отношения мои с товарищами по академии, а особенно по студенческому номеру, так сложились, что меня почти все любят, иные уважают и уж во всяком случае не ненавидят; и вот у меня возникает мысль, будто мой образ жизни имеет какое-то поучительное значение. Да и самому трудно избежать мыслей, происходящих от сравнения себя с другими, – сказал он как-то отцу ректору.
