Загоскин вздохнул и, протянув руку, ткнул в нижние неразгаданные символы:

- Эти девять знаков, которые вы не перевели, обозначают названия миров Зеркального лабиринта. Так говорилось на одной из дощечек монастырской библиотеки Юнгдрунг Бон. Только не спрашивайте меня, что это за миры, я их не видел. Просто сообщаю как факт.

- Вот как?

- Вот так, да. Мне тоже немножко повезло. Хе-хе! Миров, согласно табличке, было гораздо больше девяти. В тексте называлось сто восемь, но с учетом того, что 108 – это сакральное для тибетцев число, оно могло быть и обычным преувеличением.

- Либо не каждый артефакт поддерживал связь со всеми мирами, - проговорил Семенченко, – а только с девятью. И для следующих девяти нужен другой набор.

- На Яве разрушительный катаклизм случился потому, что настройки Солнечного ножа и Каменного зеркала не совпадали на сто процентов, - предположил Мухин. – Если бы совпадали, все прошло бы тихо-гладко. Как вам такая версия?

- Любопытно, - одобрительно кивнул Белоконев. – Весьма любопытно, но при этом несет с собой громадные сложности. Если не всякое Зеркало подойдет к пурбе Воронцова-Рериха, то мы сильно рискуем…

Ученые заспорили. А Кирилл подсел поближе к задумчивому Семенченко:

- Андрей Игоревич, а почему продвинутые строители Зеркального лабиринта писали примитивными идеограммами? – спросил он. – Я читал, что фонетическое письмо соответствует более сложному устройству общества. Типа сначала рисуют картинки, потом стилизованные значки, потом идет слоговая письменность и, наконец, звукобуквенная.

- Вы забыли про современные азиатские культуры, использующие иероглифы, - ответил Семенченко.

- Это исключения, которые подтверждают правило.

- Это не исключения, а иной образ мышления, - возразил лингвист. – Иероглифы возникли из рисунков, изображающих конкретные вещи. Картинка рыбы означала рыбу, картинка солнца – день, и если считать письмом исключительно систему, фиксирующую звуки речи, то страны, пользующиеся иероглифами, действительно получаются какими-то отсталыми. Их жители якобы оказались неспособны перейти к фонетизации. Однако это совсем не так! Если вспомнить, сколько диалектов существует в границах того же Китая, где жители северных территорий совершенно не понимают жителей Юга, становится понятно, что иероглифы, единые для всех, это фактор, объединяющий страну. Более того, письменная речь помимо обычной коммуникации долгое время исполняла и другие функции. Читающий мог с первой же секунды представить себе культурный уровень писавшего, его склонность к искусству и философии. То есть письмо отражало личность того, кто взял в руки кисть и нарисовал послание.

- Вы о каллиграфии?

- Верно. К сожалению, развитие электронных гаджетов почти свело подобную идентификацию на нет, но даже с учетом этого, считать идеографию примитивизмом и пережитком прошлого не стоит.

- Почему же тогда другие народы постепенно перешли от идеографии к буквам?

- Лично для меня это большая загадка. Когда значок пиктограммы превращается в иероглиф, все предельно ясно: картинка, изображающая ту же рыбу, для удобства начертания становится абстрактной, из нее убирают лишние детали. При этом даже спустя длительное время, когда произношение меняется, значок «рыба» остается актуальными: рыба ведь по-прежнему водится в речке. И все же однажды в мире случилась подлинная революция. Речь почему-то принялись записывать буквально – так, как она звучит, смещая акцент со смысла на звук. Кто счел это прогрессивным? Как определили знаки, подходящие для звуковых комплексов? На эти вопросы однозначных ответов у науки нет. Фонетическое письмо – это не шаг вперед, а шаг в сторону. Большое количество языков и диалектов на самом деле здорово затруднило взаимопонимание.

- Значит, по-вашему, символы на артефактах кто-то нарочно придумал, чтобы сгладить различия в языках разных миров? И получились эдакие… математические формулы, понятные всем математикам вне зависимости от места проживания.

- Согласитесь, Кирилл, что в этом есть смысл. У многих народов есть похожие легенды о том, как боги научили людей писать. Быть может, символы, нанесенные на шкатулку и на стены затерянных храмов, это последнее свидетельство подобного «дара». Люди разговаривали на разных языках, но понимали друг друга, когда общались с помощью идеограмм. – Тут Семенченко улыбнулся и прибавил: - До тех пор, впрочем, пока они не загорелись идеей построить Вавилонскую башню и не напугали богов вторжением.

Послышалось мелодичное пиликанье лифта, и из раздвинувшихся с шелестом дверей в холл выступил Демидов-Ланской.

- Дамы и господа, - почти торжественно объявил он, заставив умолкнуть всех разом. – Синоптики наконец-то нас обнадежили. Погода стремительно улучшается, и завтра мы трогаемся в путь.

- Ура! - крикнул Мухин.

- Советую всем хорошенько выспаться перед дальней дорогой.

Историки заулыбались, предвкушая интересную работу в заброшенном храме, и стали расходиться.

- А мы поедем все вместе? – спросил Кир.

- Больше никаких разделений, - заверил Иван Иванович. – И я надеюсь, что в этот раз нам не придется тебя ждать.

- Я не просплю!

Физик кивнул и направился к выходу в сад. Он остановился на террасе, прислонившись плечом к толстой колонне, поддерживающей плоскую крышу, и, достав сигареты, прикурил. Сделав несколько затяжек, он перевел взгляд на Грача, выполнявшего на мокрых дорожках замысловатые асаны.

Иван никогда прежде не видел, как тот занимается. Честно говоря, все эти позы с шумным выдыханием воздуха казались ему «шаманством», и то, что они работали, провоцируя адекватный отклик в границах физического мира, вызывало безграничное удивление. Но двигался Грач плавно и красиво, и от него даже на расстоянии веяло мощью хорошо тренированного тела – это Иван по справедливости оценивал высоко.

Какое-то время он курил, глядя попеременно на Грача и на разошедшиеся к ночи тучи. Тяжелые облака неслись по жемчужно-розовому закатному небу, и в их просветах встающая над горизонтом луна дрожала, словно лист на ветру.

Закончив упражнения, Грач подошел к Демидову-Ланскому и безмолвно встал, подпирая колонну с другого края и время от времени отмахиваясь от вонючих облаков дыма, сносимых в его сторону.

- Завтра выезжаем, - негромко произнес Иван, прервав затянувшуюся паузу.

- Хорошо, - кротко отозвался Володя. – Засиделся.

- Каждый вечер так тренируешься?

- Стараюсь.

Они еще немного помолчали. Сквозь приоткрытое окно до них доносилась тихая музыка, игравшая на ресепшене. Холодало. Близкая ночь дышала влагой и незнакомыми ароматами. Небо, почти освободившееся от плотной пелены, стремительно темнело и уже подмигивало настолько яркими звездами, что их не застил лунный свет.

- Интересная страна, - негромко произнес Грач. – Вернуться бы сюда при иных обстоятельствах.

- Зачем?

- Любопытно.

- Еще насмотришься, - пообещал Иван, выдыхая в сторону сигаретный дым.

- Как понимаю, мы сначала заедем в деревню, где когда-то жил жрец, водивший Загоскина в секретный пещерный храм?

- Да. Но того жреца больше нет, мы узнавали.

- Тогда зачем?

- Расспросить про запретное святилище в горах Анкаратры. Жрецы долдны хоть что-то знать.

- Пат не доверяет Загоскину, обещавшему показать дорогу?

- Она никому не доверяет.

- Тебе тоже?

Демидов-Ланской чуть наклонился вперед и повернул голову, чтобы встретить спокойный взгляд Грача. Он не прочитал в нем ничего, кроме вежливого любопытства.

- Не исключено.

- Ну, вам видней. Хотя… странно мне. Все это как-то… ну, не по-человечески.

- Не мнись. Говори прямо.

- Прямо так прямо, - Грач вздохнул. – У меня жена интересуется, чего это Патрисия так к Миле Москалевой подобрела? Любой каприз исполняет.

- Так они, вроде, и не ругались.

- Да, но… у Ани глаз острый на такие дела. Я ей говорю, что нормально все. Типа ты с Пат… чего Виктора не отпустить-то? Но если ты не с ней… а она тебе даже не полностью доверяет…