— Странно! — сказал Алтуфьев.

— Что именно.

— Что Овинскому довелось узнать, что часы попали к старому часовщику, и он мог дать знать вам.

— Этот старый часовщик — сам Овинский, — сказал граф, пригибаясь и понижая голос. — Он живет в Москве под вымышленным именем старого часовщика.

Вечером Алтуфьев с Тарусским ехали верхом в Спасское.

— Позвольте, господин добрый, — сказал Тарусский Григорию Алексеевичу, дергая повод и не давая лошади мотать головой, — кто же с кем наконец будет драться? Веретенников с бароном, Власьев с Рыбачевским, не достает, чтобы мы с вами друг друга вызвали.

Поездка Тарусского в Москву за пистолетами была отложена, потому что Власьев желал вызвать Рыбачевского и настоял, чтобы Тарусский с Алтуфьевым немедленно повезли его вызов.

Когда Владимиру Гавриловичу показали письмо, он вскочил, затопал ногами, затряс головой и начал выкрикивать бессвязные бранные слова, относя их, очевидно, к Рыбачевскому.

— Нет, это… это… это… это — подлость! — заикаясь от перехваченного дыхания, повторял он, затем, не договорив, кидался на диван, потом снова вскакивал и топал ногами. — Я отказался от дуэли! От какой дуэли? Я сам вызывал — я, я… я!.. Понимаете ли, я!.. А он… Ах, он — подлец!..

Он хлопал себя по коленам и приседал.

Тарусский принес ему воды, Веретенников — коньяку.

Власьев выпил залпом коньяк, воду же пить не стал.

— Вот именно, — сказал он приободрясь, — позвольте мне рассказать, как было дело.

Он передал все подробности своей давней встречи с Рыбачевским и Овинским, но его рассказ вышел как-то малоубедительным. По крайней мере, Тарусский не был уверен в полной правдивости Владимира Гавриловича. Единственно, что казалось в нем вполне искренним, было обуявшее его негодование. Старик так волновался, что невольно становилось жаль его.

Веретенникову неудобно было идти в секунданты против Рыбачевского; поэтому было решено, что Тарусский переговорит во Власьеве с Алтуфьевым и отправится с ним.

Григорий Алексеевич сразу же стал на сторону Власьева.

— Так кто же с кем будет драться, в конце концов? — повторил Тарусский.

— Я боюсь, что горбун просто откажется от дуэли, — ответил Алтуфьев.

— Но я не понимаю; если он лжет — какая тогда цель его письма?

— Вообще, это какой-то более чем странный человек, — проговорил Алтуфьев, оборачиваясь на седле и смотря назад. Ему послышался стук экипажа сзади. — Едет кто-то, — сказал он, завидев столб пыли и бодро бежавшую пару лошадей, нагонявшую их.

Они были уже на въезде в дубовую аллею, ведшую к старому спасскому дому.

Тарусский тоже оглянулся. Их нагоняла старомодная коляска с большим кузовом. Того, кто сидел в ней, не было видно из-за кучера.

— Вы знаете, кто это едет? — спросил Алтуфьев.

Тарусский покачал головой.

— А я знаю: тот самый Овинский, который играет роль в нашем деле. Граф ждал его к себе. Очевидно, это он.

Они потеснились в сторону, чтобы дать обогнать себя, и настигшая их в это время коляска, пыля колесами, проехала мимо. В ней сидел, сгорбившись, старик в порыжелой шляпе и зеленом выцветшем пальто и как-то испуганно-удивленно оглядывался по сторонам.

— Старый часовщик! — узнал его Тарусский.

— Он самый, — сказал Алтуфьев.

— Что?

— Он самый. Старый часовщик и Овинский — одно и то же лицо… Погодите! — Алтуфьев, ударив лошадь, поскакал за коляской.

Он быстро нагнал ее. Коляска остановилась.

Григорий Алексеевич соскочил с седла, подошел к подножке и заговорил со стариком так громко, что его мог слышать подошедший Тарусский.

— Прошу вас, ради истины, сказать: когда вы в Польше встретились у Рыбачевского с русским офицером, была речь о дуэли между вами и им?

Старик поднял глаза, взглянул на подъехавшего Тарусского, узнал его, приподнял порыжевшую шляпу и, поклонившись, ответил:

— Нет, ни о какой дуэли не было и речи.

— И пан Рыбачевский ничего не передавал вам в этом смысле?

— Ничего.

— Вы наверняка помните это? Ведь вы хорошо знаете пана Рыбачевского, вы должны помнить?

— Наверняка! Помню отлично.

— Благодарю вас.

Коляска поехала дальше. Алтуфьев вскочил снова в седло.

— По-видимому, рассказ Власьева — сущая правда, а не выдумка, — сказал он Тарусскому и послал вперед лошадь.

Через несколько минут оба путника приехали в Спасское.

Верхний этаж старого дома, куда из прихожей вела деревянная лестница, был разделен вдоль светлым коридором с комнатами по бокам. Три из них занимал Рыбачевский.

Он принял у себя Тарусского с Алтуфьевым, попросил их садиться, предложил им сигары, от которых они отказались, и благосклонно выслушал их.

— Что же он имеет сделать со мною сражение? — по обыкновению неправильно произнося по-русски, спросил он с улыбкой, когда они кончили говорить.

— Да, он желает вызвать вас.

— Меня?

— Да.

— Но разве я похож на такого, который сражается?

— Во всяком случае вы должны дать ему удовлетворение по поводу письма, написанного вами Веретенникову. Вы продолжаете настаивать, что Владимир Гаврилович Власьев отказался от поединка?

— Да.

— Но ведь это же — прямое оскорбление ему.

— Пусть.

— Позвольте, однако, узнать, о каком поединке идет речь в вашем письме? Вы вызывали Владимира Гавриловича?

— Нет.

— Значит дело касается его и господина Овинского?

— Вот именно. Он отказался драться с Овинским, а желал захватить его, как предатель, и не будь меня…

— Но это неправда! — вскрикнул Алтуфьев. — Овинский здесь, в Спасском, мы можем призвать его сейчас.

Рыбачевский остался спокоен и уверен в себе.

— Я знаю, что господин Овинский приехал почти вместе с вами. Но мы его не призовем. Я хочу говорить так, как хочу.

— В таком случае вы должны ответить за свои слова.

— А если я не желаю?

— Вы не желаете драться?

— Нет.

— В таком случае вас заставят.

— Кто?

— Господин Власьев.

— Каким образом?

— Он будет в праве поступить с вами, как с человеком, отказавшимся от вызова.

— То есть побить меня, горбатого? Но это ему не удастся. Я его не пущу к себе, а сам к нему тоже не поеду. Все, что он может сделать, — бранить меня за глаза, но это мне безразлично.

— В таком случае мы не знаем, что делать.

— Я вам посоветовать ничего не могу.

— Но согласитесь, что это выходит за пределы всяких условий порядочности.

— Может быть.

— Это ваше последнее слово?

— О нет! Если угодно, мы можем еще говорить.

— Нет, я разговаривать больше не желаю. С меня довольно, — сказал Тарусский, вставая.

Алтуфьев тоже встал.

— Нам остается только уехать, — обернулся к нему Тарусский, держа в левой руке шляпу, а правую положив в карман.

Алтуфьев поглядел на Рыбачевского. Тот сидел в кресле, скрестив коротенькие ножки.

Тарусский, не вынимая руки из кармана и не кивнув головой, направился к двери. Алтуфьев тоже молча направился за ним.

— Григорий Алексеевич! — окликнул его вслед Рыбачевский, но молодой человек не обернулся и твердо пошел за Тарусским.

— Ну, господин! — сказал тот, так что Рыбачевский мог слышать его, но, видимо, не стесняясь этим.

Они спустились по лестнице в прихожую. Старик-лакей ждал там Алтуфьева.

— Граф болен, — сказал он ему, — они лежат в постели. Они просили вас подождать.

— Подождать чего?

— У них в спальне приезжий, его сиятельство разговаривают с ним и приказали доложить вам — если угодно, подождать в библиотеке.

— А что с графом? — спросил Алтуфьев.

— Слабость. Они почувствовали себя дурно сегодня после обеда.

— Мне надо остаться, — сказал Алтуфьев Тарусскому.

— Здесь? — удивился тот.

— Да. Мне хочется видеть графа.

— И вы расскажете ему, каков господин — его приятель?

— Вероятно.

— Тогда оставайтесь. Что сказать о вас во Власьеве?