– Нет, – согласилась Алисон и подумала: Джафар никогда не смог бы стать англичанином – недаром в его жилах течет и кровь неукротимых берберских воинов. Но, присмотрись она в свое время внимательнее, сразу заметила бы в его манерах европейское воспитание. Он скрывал от Алисон свое прошлое, но вырывавшиеся у него по рассеянности английские слова должны были подсказать ей правду.

– А позже? Ты оставил деда, чтобы вернуться сюда?

– Здесь шла война. Эта моя страна, мой дом. Я должен был вернуться. В тот день, когда ты бросалась в меня желудями, я попрощался с дедом.

Алисон нахмурила лоб, вспоминая. Теперь она поняла, почему гнедой скакун показался таким знакомым. Она видела его раньше. То самое дикое создание, на котором ехал в тот день Николас, которого Алисон видела во сне. И Джафар… как он утешал ее тогда, одинокую маленькую девочку! Именно он тот человек, который так повлиял на всю ее последующую жизнь. Она обязана ему многими счастливыми моментами на трудном пути от девочки к женщине.

И теперь она смотрела на Джафара новыми глазами. Мягкий свет лампы бросал отблески на худое, суровое лицо. Нетрудно увидеть в этих точеных чертах прирожденную способность повелевать… или решимость человека, непоколебимого в любви и ненависти. Но теперь, узнав, кто он на самом деле, Алисон понимала многие сбивающие с толку вещи, которые могли объясняться лишь его необычным воспитанием и происхождением. Вот почему его поведение и манеры иногда казались чисто европейскими, вот почему Алисон всегда чувствовала, как он одинок, даже среди своих людей. Человек, рожденный на стыке двух культур, восточной и западной, на границе двух миров, и, вероятно, не принадлежащий ни одному. В нем постоянно боролись чувственная душа Востока и холодный прагматизм британского аристократа. Кроме того, Джафар в достаточной мере унаследовал от обоих родителей гордость и надменность. Он мог отречься от английского наследия, однако оно по-прежнему было жизненной частью его души.

– Ты когда-нибудь еще видел деда? – спросила она наконец.

– Однажды, – вздохнул Джафар. – В сорок третьем году течение войны резко изменилось. Армия Абдель Кадера терпела одно поражение за другим, и французское правительство твердо решило раздавить всякое сопротивление. Французы не только намеревались ограничить власть шейхов и здешних правителей, но и пытались уничтожить нашу культуру. Я отправился с посольством в Англию, где обратился с прошением к королеве Виктории вступить в войну против Франции на стороне арабов, но она отказала.

Алисон молча изучала Джафара, вспоминая горькие резкие слова, которые он однажды бросил ей, говоря о страданиях его народа в борьбе с французами. Только теперь девушка поняла, каким чувствовал он себя бессильным и неспособным спасти свой народ или защитить его от ярма французских угнетателей. Джафару пришлось пережить так много боли и тоски! Алисон ощущала его мучения, молчаливую ярость из-за собственной беспомощности, и сердце ее разрывалось. Ей хотелось утешить его, но она не могла найти подходящих слов.

Зато могла поблагодарить Джафара за утешение, которое он когда-то дал ей.

– В тот день ты подарил мне надежду, – тихо сказала она. – Посоветовал сделаться незаменимой для моих дядюшек, постараться, чтобы они меня любили, я так и поступила. Кроме того, я до сих пор храню твой платок.

Тоска в глазах Джафара внезапно растаяла, взгляд смягчился. Он с улыбкой взглянул на Алисон.

– Интересно знать, как ты этого добилась.

– Я стала тем, чем дяди хотели видеть меня, – спутницей в путешествиях, помощницей, дочерью.

– Я рад, что твоя жизнь в Англии была не столь тяжелой, как ты боялась.

– Я бы этого не сказала, – сухо усмехнулась Алисон. – С момента появления в пансионе я стала отверженной. Со мной был Чанд, и, когда он распростерся на земле и начал молиться Аллаху, его мгновенно заклеймили прозвищами язычника и дикаря. Меня же считали наказанием Господним.

Джафар весело блеснул глазами.

– Могу представить, как ты, должно быть, шокировала почтенных наставниц! Насколько я припоминаю, ты была довольно неугомонной молодой леди!

Алисон грациозно пожала плечами. Она по-прежнему не могла равнодушно вспоминать то время. Да, тогда она была настоящей сорвиголовой, непослушной, неуклюжей девчонкой, исполненной решимости презирать высокомерных барышень-аристократок, предпочитавших смотреть на нее свысока или вообще не обращать внимания.

– Я не позволяла себе переживать из-за того, что мной пренебрегали, особенно с тех пор, как дяди полюбили меня. Я даже привыкла к тому, что вечно считалась притчей во языцех.

Она сказала это с видимой небрежностью, но Джафар уловил боль в голосе девушки.

– Однако я была не так уж беззащитна, – продолжала Алисон. – Огромное состояние может обеспечить доступ в высшие круги. Меня даже представили ко двору, правда, не могу сказать, что особенно настаивала на этом. Дядя Седрик посчитал огромной удачей, если я смогу сделать королеве реверанс.

– Да, состояние может оказаться весьма кстати, – спокойно согласился Джафар.

Алисон надолго замолчала, перебирая нахлынувшие воспоминания. Она воспитывалась в атмосфере богатства и элегантности, но деньги не могут служить лекарством от одиночества. Говоря по правде, они никогда не были для нее великим счастьем, и Алисон быстро усвоила, какое это проклятие – быть слишком богатой, позволять обедневшим аристократам использовать тебя, чтобы подняться выше по социальной лестнице и достичь своих целей, платить за это горем и тоской, никогда не знать, можешь ли ты доверять лучшей подруге или любить кого-то, не опасаясь, что жених охотится за твоими деньгами. Однако именно благодаря богатству в обществе ее терпели. Несмотря на упрямство и непокорность, Алисон прощали почти все.

Вернувшись к реальности, Алисон попыталась сообразить, когда они успели сменить тему разговора. Ведь они обсуждали не ее, а Джафара.

– Жаль, что я раньше не узнала, что ты наполовину англичанин, – вздохнула она наконец. – Тогда мне легче было бы переносить жизнь в заточении.

Ее мечтательный тон подействовал на Джафара, как удар, и душа его вновь заныла. Угрызения совести терзали хуже любых пыток, особенно когда Джафар думал о бесчисленных обидах и несправедливостях, которые причинил девушке. Он похитил ее, запугивал, унижал, едва не довел до смерти и, кроме того, лишь чудом не убил человека, которого любила Алисон. Оноре, дядя Алисон, чуть не отправился на тот свет. Джафар взял ее девственность и уничтожил доброе имя, а возможно, и надежду на счастливую жизнь.

В то время, когда он впервые дал обет мести, любой, самый безумный и зверский поступок, любое жестокое деяние даже по отношению к ней были оправданны. Но теперь больше всего Джафару хотелось обнять ее, утешить, умолять о прощении.

Джафар глядел на Алисон, поражаясь непонятной нежности, которую она пробуждала в нем. Никогда еще в жизни он не испытывал столь сильных чувств ни к одной женщине. Как легко она могла стать самой дорогой для него… нет, это уже произошло, и дороже Алисон для него нет никого на свете.

И неожиданно без предупреждения в сознании возникло слово «любовь». Может ли так случиться, что он влюблен в нее?

Вопрос беспощадным клинком пронзил сердце, а последующие мысли отнюдь не утешали. Если он действительно любит Алисон, значит поставит ее счастье выше своего собственного. Если он действительно любит Алисон, значит немедленно даст ей свободу.

Но Джафар не мог сейчас определить глубину чувств к юной пленнице, как, впрочем, и примириться с необходимостью отпустить Алисон. Он даже обрадовался, когда девушка прервала его размышления грустным вопросом:

– Твое племя не осуждает тебя за то, что ты наполовину англичанин?

– Раньше этого не было, но теперь многие считают, что именно кровь неверных помешала мне выполнить обет. Один из членов совета обвинил меня в симпатиях к французским завоевателям и сказал, что в этом виновны мои английские предки.