Чтобы снять качели приходится тащить лестницу от сеновала. Примерно на середине подъёма в кармане шорт оживает телефон.

– Тьфу ты…

Нехотя спускаюсь обратно и отвечаю Женьке.

– Ну как ты? – участливо интересует он.

– Умудрилась испортить жареную картошку. Куда уж проще, казалось бы…

Его негромкий смех вызывает необъяснимый прилив нежности.

– Ань, ну давай признаем, что кулинария не входит в список твоих достоинств.

– А они есть вообще?

Интонация вышла совсем не шуточной, и Женька стопроцентно это заметил. Мне не хочется быть оголённым проводом, но глупо отрицать, что я морально измотана. Растеряна. И окончательно разочарована в себе.

– Конечно. Ты разве сомневаешься? – серьёзно интересуется он, и, чёрт возьми, нельзя быть настолько хорошим после всего, через что я заставила его пройти.

– Последнее время да.

– Зря.

– Только не начинай заваливать меня комплиментами. Пожалуйста.

Женька нетерпеливо вздыхает.

– Жаль, что не ты можешь видеть себя моими глазами.

И после непродолжительной паузы добавляет:

– Аня, ты принадлежишь числу тех редких людей, которые намного лучше и больше, чем думают о себе.

Слеза предательски стекает по щеке и застывает на подбородке. Бабушка говорила, что человек рождён для великих свершений, а великими могут стать даже самые простые, самые неприметные вещи. Как же мне не хватает её мудрых советов сейчас. Тёплых объятий и аромата духов с тонкой ноткой жасмина. Сказки на ночь и нежного поцелуя в макушку.

Ничего из этого нет и уже не будет. У меня никого не осталось, кроме брата.

– Слушай, Жень, мне надо Пашке помочь, давай завтра созвонимся?

– Конечно. Постарайся сегодня выспаться, хорошо?

– Хорошо.

Сбрасываю звонок и возвращаю лестницу на место – сегодня, пожалуй, обойдусь без качелей. Эмоциональных вполне хватает.

Пашка внимательно следит за тем, как я нарезаю овощи и аккуратно раскладываю по тарелке.

– Красиво, – комментирует он, оценив нехитрую композицию.

– Спасибо.

– Что ж. Обязанности распределили: ты шинкуешь, я готовлю.

Губы непроизвольно дёргаются от улыбки. Брат её охотно возвращает.

– Ты совсем не привлекаешь меня к похоронам, – бросаю я как бы между делом.

Пашка утаскивает из-под ножа колечко огурца и, прожевав, спокойно отвечает:

– А ничего и не нужно. Всеми приготовлениями занимается историческое общество.

– С какой стати?

– С такой, что Василий – один из его основателей. А семьи членов общества имеют право получать любого рода поддержку.

Рука так и замирает над разделочной доской.

– Василий? Наш прадед?

– Да. – Пашка вальяжно откидывается на спинку стула. – Ты разве не знала?

Нож слишком резко входит в мякоть помидора, отчего мелкие брызги хаотично разлетаются по столу.

– Нет. Я вообще мало что знаю о родственниках.

– И почему тебя это беспокоит? Большинство людей так живёт.

– Потому что для меня обычное сочинение на английском про семью оборачивалось катастрофой. Сколько бы вопросов ни задавала, получала либо сухие факты, либо общие фразы.

Пашка снисходительно хмыкает.

– Ну спрашивай, что интересует. Может, смогу удовлетворить твоё любопытство.

– Серьёзно? – оживляюсь я.

Брат многозначительно разводит руками.

– Ладно. – Дорезаю последний помидор и отхожу к мойке, чтобы скрыть неловкость первого вопроса. Можно было бы начать издалека, проверить, насколько вообще Пашка готов откровенничать, но интуиция подсказывает, что он не станет увиливать, как родители или бабушка.

– Почему до этого ты ни разу не выходил со мной на связь?

Сквозь тихий плеск воды слышу его тяжёлый вздох и на автомате оборачиваюсь. Брат не выглядит застигнутым врасплох. Очевидно, он ждал этого вопроса. Что ж, тем лучше.

– Тебе не понравится, – тихо отвечает он.

Услышав мой раздражённый вздох, брат примирительно поднимает руки и спешно оправдывается:

– Я не соскакиваю, просто предупреждаю. – Он проходит мимо меня и наклоняется к духовке, чтобы достать картофельную запеканку, которую он чудесным образом умудрился сделать из моего провального блюда. – Подай, пожалуйста, зелень.

Молча передаю ему миску и замираю возле буфета в ожидании. Хочет испытывать моё терпение – пожалуйста. И не таких раскалывали.

– Твой отец и бабушка были против нашего общения, – говорит Пашка, явно переусердствовав с напускной небрежностью в голосе.

– Что за чушь! – хрустальная посуда угрожающе дребезжит от резкого движения. – Они бы ни за что …

– Я же предупреждал: тебе не понравится.

Мы замираем посреди кухни, сцепившись взглядами. Всматриваюсь в его напряжённое лицо, пытаясь прочесть эмоции, и с ужасом понимаю, что это правда. Неприятное жгучее чувство поселяется в районе грудной клетки.

– Но почему? – только и получается выдавить из себя.

– Видимо, боялись, что разрушу образ нашей идеальной, – он выразительно изображает пальцами кавычки. – Семьи.

– Каким, интересно, образом?

– Ну, к примеру, разболтаю пару нелицеприятных фактов из биографии драгоценного Василия, о которых все старательно умалчивают.

От возмущения у меня перехватывает дыхания.

– Теперь ты и на память прадеда решил посягнуть?

Пашка с громким стуком ставит тарелки на стол и бросает на меня хмурый взгляд.

– Что тебе про него известно?

– Что он герой войны, – отвечаю с вызовом. – Лишился кисти руки, но даже без неё смог построить этот дом. Воспитал бабушку в одиночку. Умер от инсульта по дороге в Тверь к двоюродной сестре.

– Ага, всё так, – насмешливо соглашается брат. – Только ты упустила самое важное: что из-за своего упрямства он погубил жену брата и десятилетнего племянника. А отправившись в Тверь – не к сестре, кстати, а к любовнице, – прихватил с собой секретные документы исторического общества, которые передал шпиону на одной из станций, где его и обнаружили мёртвым. Но так как доказать ничего не смогли, его безупречная репутация героя не пострадала.

– Какая отвратительная ложь!

– Ах, ложь… Ну а что насчёт уцелевшей части письма, которую я нашёл? Там любовница Василия очень недвусмысленно намекает на эти документы и просит приехать к ней.

– Твои отец и мать, к слову, были в курсе, – добавляет он после недолгого молчания.

– Тебя послушать, так кругом одни предатели да лжецы.

– Добро пожаловать в реальность, – скалится Пашка.

Желание говорить с ним дальше мгновенно пропадает. Как и моё едва зародившееся уважение. Молчал двадцать лет, а теперь вдруг развязал язык. Очень удобно. Никто ж не опровергнет его омерзительные сплетни.

– Вижу, ты разочарована.

– Да.

– Думаешь, я вру?

– Думаю, у тебя мозги промыты, раз всюду шпионы и заговоры мерещатся.

– Знаешь, – пафосно тянет брат. – А я начинаю понимать, почему тебя в семейные тайны не посвящали. Ты ж всё через призму своих стереотипов оцениваешь.

Смерив его презрительным взглядом, демонстративно бросаю вилку и вылетаю из кухни. Как ни странно, у бабушкиного гроба меня отпускает. Её светлое умиротворенное лицо не испортила печать смерти. Наоборот – добавила некой возвышенности и умудрённости. Мне не верится, что в соседней комнате сидит человек, которому она отдала всё лучшее, что у неё было. Заменила ему родителей, обеспечила блестящее образование и успешное будущее, а он лишь бесчеловечно осквернил её память глупыми домыслами. Каким же моральным уродом надо быть, чтобы поступать подобным образом! Горькая обида обжигает глаза солёной влагой. Это слишком больно осознавать. Слишком.

Похоронная процессия под проливным дождём медленно движется к месту погребения. Пашка и ещё трое крепких мужчин в военной форме несут гроб. Со мной под руку, надрывно рыдая, шествует соседка Нина Степановна – худощавая женщина с желтоватым лицом и короткими седыми волосами. От неё пахнет лекарствами и выпечкой. Следом тянется вереница многочисленных провожающих: бывшие коллеги по школе и ученики, представители того самого общества с сомнительным названием «Дружина» и прочие знакомые Зинаиды Петровны.