В первый месяц моей службы, пока он еще не раскусил, кто я и что из себя представляю, Борка развернул рубку вовсю. Снюхался с бывшим шофером Дико Джамбазова, и наладились они воровать лес и вывозить его на грузовике. Нарубит Борка в подходящем месте отборного строительного лесу, спустит по крутому склону поближе к шоссе, и ночью, в условленный час, грузят в машину.

Накрыл я их только на третий раз. Но запоздал, грузовик уже трогался с места. Загородил я им дорогу, встал перед самыми фарами, но шофер дал газу и поехал прямо на меня. Не перепрыгни я единым духом за канавку, там бы мне и конец. Уйти от фашистских пуль — и чтоб раздавила меня машина советской марки, да еще доверху груженная лично мне вверенным лесом!

Шофер от меня удрал, а вот Борке не удалось, потому что бегаю я побыстрей его…

Ни он, ни я никому не сказали о том, что произошло между нами в ту ночь. Но после того как он поднялся с постели, Борка навсегда забыл дорогу к лесу. Целых три года с тех пор мы самым любезным образом здоровались с ним при встрече.

Наверно, и дальше все шло бы так же спокойно и мирно, если б не эти шуточки и остроты вокруг моего партийного слова. Что ни день, докладывали мне и подпаски, и косцы, и любители собирать грибы и целебные травы, что встречали они Борку в самых различных концах леса, где делать ему было вовсе нечего.

Тричко — полевой сторож — даже предостерег его: «Смотри, мол, не вздумай снова за старое приняться!» А тот только осклабил волчьи свои клыки:

— Подумаешь, великое дело! Даже коли я случайно что и стащу и Алекси меня застукает — пускай акт составляет! Не на тысячу, а хоть на две пусть штрафует, так мне, дураку, и надо!

И этот издевался надо мной. Он так легко бросался тысячами, потому что знал, что ни гроша не заплатит.

Да вот и Нино прибежал сообщить мне, что своими глазами видел, как Борка тащил две вязки молодых липок к какому-то цыганскому шатру.

Впечатлительного поэта так и трясло от контрабандистской зависти.

— Бандит! Закоренелый бандит! Подтащит одну вязку, бросит и возвращается за второй. Я следил за ним, до самого шатра дошел, но не окликнул, чтоб не знал он, кто тебе про него сказал. Пусть, думаю, совершит до конца свое черное дело, а уж Алекси его проучит!

Стою я, смотрю на него, на дорогого моего товарища по партии, и нет у меня сил слово ему сказать. На его глазах совершилось преступление, а он не решился помешать этому — из страха, что и Борка может его как-нибудь подстеречь и отплатить той же монетой. Если бы все коммунисты были такими, как этот усатый хитрюга, — прощай, коммунизм. Обидно только за тех, кто сложили светлые свои головы в партизанских лесах да в фашистских застенках.

Дальнейшие события развивались довольно быстро.

Славой моей и гордостью была буковая роща, что на восточном склоне Гайдуцкого кургана. Перед тем как заступил я на службу, это в сущности была и не роща вовсе, а непроходимые заросли, настоящие джунгли из дикого кизила, облезлого граба, шиповника, терновника, кустов ореха и бузины, среди которых задыхались молодые буки, липы и березки. Эти лесные жители были опутаны и накрыты сверху таким густым покровом, что ни солнцу обогреть их и подкормить хлорофиллом, ни свежему воздуху не проникнуть к корням.

Решил я проделать один эксперимент.

Собрал людей, расставил их цепью, и принялись мы выдирать с корнями всех паразитов. Оставили только голубые молоденькие буки, мягкостволые липы и нежные белые березки. И вот, очутившись на просторе да на свету, они так потянулись вверх и укрепили корни, так свободно раскинули свои кроны, что поистине возникло какое-то чудо природы. Увидев все это, товарищ Никодимов обомлел, обнял меня и поцеловал, так сказать, на глазах у трех сел, потому что было это на большом собрании, которое мы всегда устраиваем на этом месте в честь первой акции партизанского отряда, сформированного из жителей Бунина, Берлогова и Раднева.

Товарищ Никодимов — наш окружной начальник, а вернее сказать — наш первый наставник и учитель. Если бы не он, вряд ли бы я осознал глубокий смысл моей работы по охране лесов. Он тоже, как и большинство из нас, отдал всего себя служению великому делу защиты леса, только было это очень давно, еще в 1925 году, когда довелось ему в первый раз партизанить. Его бы воля — он бы все силы социалистического хозяйства направил на озеленение страны, омоложение и украшение лесов. В тех местностях, где этим делом руководил он, всегда прокладывались хорошие дороги, укреплялись осыпи, строились чешмы, всем до одного дичкам делались прививки. Он часто говорил, что при коммунизме скалы и обрывы оставят только для красоты, и то лишь в тех местах, где это будет указано особыми «архитекторами природы». Будут, мол, тогда и такие архитекторы — специально для красивого оформления земного шара.

Строгий, серьезный он человек, этот Никодимов, но вспыльчивый, как порох. В минуту гнева может позабыть и о своих сединах, и о ревматизме, и о других болезнях, которые он нажил за долгие годы тюремного заключения. Одна из них искривила ему позвоночник, и он, особенно в пасмурную погоду, испытывает ужасные боли. Когда я рассказал ему о буковой роще, он до того растрогался, что поднял и повез в Бунино всю окружную конференцию в полном составе.

— Смотрите, товарищи лесоводы и лесники, что может сделать рука человека, его разум и любовь к лесу!

Именно тогда в первый раз написали обо мне в газете и выдали премию от министерства.

Вот эта-то буковая роща и стала причиной катастрофы.

Как-то вечером задержался я в Берлогове. Пришлось заночевать там, а на другое утро спозаранку двинулся я в путь. Дорога из Берлогова в Бунино лежит в стороне от буковой рощи, но я нарочно свернул к Гайдуцкому кургану, чтобы подольше идти самыми красивыми нашими партизанскими местами. И так рассчитал, чтоб солнышко застало меня как раз, когда дошагаю я до моего «чуда природы».

Иду по холодку и думаю:

«Не понимаем мы все-таки, что такое лес. Это ведь не только сочетание различных деревьев, это и полянки, и цветы, и запахи, и все живое, что прыгает в траве или порхает среди ветвей. Это и небо в зеленом узоре листвы, и стук дятла, и журчание ручейка. Да и многое другое, чего и не охватишь, чего не выразишь никакими красивыми словами. Все то, что заставляет тебя смутно догадываться, что твой путь начинается бесконечно далеко, от первой бессмертной клетки, что ты будешь идти через миллиарды лет и никогда не затеряешься в вечном движении материи.

Поживешь в лесу, увидишь, какая жизнь кипит даже вокруг какого-нибудь гнилого пенька, и начинаешь постигать, что смерть ничто, что она только служанка жизни и существует лишь для того, чтобы расчищать жизни путь и поддерживать вечную молодость мира.

Люди выдумали, что живое существо может жить отдельно, обособленно от всех. И выдумали лишь после того, как покинули леса и позабыли о них. Потому что в лесу особенно ясно видно, как нерасторжимо связано со всем окружающим всякое живое существо: травинка — с почвой, почва — с влагой, влага — с солнцем, солнце — с божьей коровкой, а та — с воздухом, в котором может она расправить свои красные кругленькие крылышки…»

Погруженный в такие мысли, подошел я к любимой моей роще, подставившей пышный зеленый ковер своих вершин восходящему солнцу. Сердце мое было так переполнено умилением и счастьем, что мне показалось, будто буки, березки и пахучие липы кивают мне своей листвой в знак привета и благодарности.

Вот и маленький зайчишка вылез встречать меня. Не видит, глупышка, что в руках у меня ружье, навострит то правое, то левое ушко и быстро-быстро шевелит лапками у самой мордочки — посылает мне воздушные поцелуи.

А вот и солнце — выглянуло из-за самой верхушки горы Козловец и мгновенно рассыпалось на тысячи алмазных капелек на листьях и травинках.

Проснулись и птицы в моей роще, запели свои песни, приветствуя солнце. Каждая свою, какую умеет…

И вдруг…

Вдруг вижу — след. Совсем свежий: только что кто-то проволок здесь связку прутьев.