Приноровился Божья Коровка лес рубить в самый полдень. Но не на таковского напал: я за три километра расслышал стук топора. И не столько расслышал, сколько учуял по тому, как гудела земля. Ух!.. Ух!.. — стонал лес.
Кинулся я поверху, перевалил через Шумницу, спустился по обрыву в ущелье, которое у нас называют Чертовым котлом, и оказался прямо над злодеем. По-партизански ходить я вроде умею — да, видно, поторопился (не при фашистах ведь!), ну и стронул камешек. Тот возьми да сорвись вниз. Эхо раскатилось по глубокому ущелью и предупредило Божью Коровку. Стремглав ринулся и я вслед за камнем, но покуда добежал до порубщика, тот уже успел зарыть топор в землю и сидит себе как ни в чем не бывало, даже цигарку запалил.
Вокруг него — смерть, опустошение: больше тридцати поваленных стволов лежат друг на друге с обрубленными ветвями.
Спрашиваю его, гада, что он тут делает. А он отвечает:
— Диких пчелок ищу, пчеловодством вот надумал заняться.
— А кто тут только что лес рубил?
— А я почем знаю? Не слыхал. Я только-только отдохнуть присел.
Руки у него все от листвы зеленые, сучьями оцарапанные, а смотрит на меня Божья эта Коровка такими христианскими глазками, словно перед ним шестикрылый серафим небесный.
— Да ты на ручищи свои погляди!
— Ах, это?.. — повернул он кверху зеленые свои ладони. — Вот дело-то какое… Это, понимаешь… Взбирался я на деревья, в дуплах, что повыше, пошарить. На один дуб, на высокий, пчелы заманили, едва не сорвался…
Стал я напирать на христианскую его совесть. Разъяснил, какое огромное значение имеет лес, так сказать зеленое наше золото, для социалистического хозяйства. Как смягчает он климат, поддерживает влагу в полях и реках, предотвращает эрозию и выветривание почвы.
— Да знаю, Алекси, знаю, — кивал он лошадиной своей плешивой головой.
А я разошелся, словно какой оратор:
— Без наших лесов мы не могли бы построить ни одного завода, ни одной электростанции, ни одного дома. Земля превратилась бы в пустыню. Понимаешь, бай Пело?
— Как не понять, Алекси! Ведь и в писании сказано: «Храните леса, ибо они благодать божья».
— А коли так, что же ты эту «благодать» под корень рубишь, как последний преступник? Глянь, какой участок расчистил, тут впору гумно устроить!
— Но, но, но, но, прошу не оскорблять! — И благостная его улыбка погасла. — Если бы не было в писании сказано: «Прости неразумного обидчика своего» — я бы тебя за такие слова по судам затаскал.
— Да я сам тебя к прокурору сволоку! — разом прекратил я разъяснительную работу. — Как влеплю тебе акт на две тысячи левов, век будешь помнить. Да еще за решеткой у меня насидишься.
— Душите, сживайте со свету! — не на шутку расстроился Божья Коровка. — Коли мы единоличники, так, выходит, уж мы и не болгары, не патриоты. Вроде и не проливали кровь за эту землю. Валяй, — лязгал он лошадиной своей челюстью, — веди, веди меня к прокурору. Я у него спрошу: есть такой закон, чтобы коммунисты забижали ни в чем не повинных беспартийных граждан? Тебя ведь как раз за это, кажись, в партию принимать не хотели.
— Слушай, бай Пело!..
— Ну чего, чего опять глазами стреляешь? Ты ведь вроде богом своим коммунистическим побожился, что не будешь больше на православных замахиваться? И пора бы тебе знать, дорогой товарищ, какую пользу приносит пчеловодство. Найди я сегодня один рой — завтра у меня их пять будет. А пять ульев, по пятьдесят кил меда в каждом, — это двести пятьдесят кил. Выходит, я получше твоего соображаю, как надо помогать социализму!
Видал я нахалов, но более бесстыжей морды во всем свете не сыщешь. Поврежденное мое сердце снова зашлось от возмущения. Рассудок делал отчаянные усилия, чтоб удержать меня, а руки так и чесались, так и подмывало схватить ружье да либо его, либо себя тут же на месте и порешить.
А! А клятва-то? Клятва!
Пальцем я его не тронул, только выставил вон из лесу, а сам направился в сельсовет.
Председателем у нас товарищ Тихомир Кротев. У некоторых наших деревенских по одному прозвищу, а у этого — целых два: Размазня и Карандаш. Размазней прозвали его за характер, а Карандашом — за привычку тоненько-тоненько оттачивать карандаш и вечно записывать что-то для памяти да никогда потом не выполнять. Что с этим человеком стало, ума не приложу. В дни Сопротивления он не раз без страха смотрел смерти в лицо. Работал он тогда в селе Бели Бряг кладовщиком в районной потребкооперации. Однажды переправил партизанам пятьсот пар обуви, в другой раз — целый вагон сыру. Медикаменты раздобывал, каких нигде и не достать было по тем временам, оружие покупал, а дом его был самым надежным местом для партизанского штаба нашей зоны. А вот после победы до того загладил Тихомир все углы и уголки своего характера, что никак его не зацепишь, ничем не проймешь! В общем, размазня размазней…
Ровными и круглыми, точно дробинки, буквочками записал Кротев мою жалобу в тетрадку и опять взялся за острый свой ножичек, чтобы отточить карандаш.
— Возьму себе на заметку, вызову Божью Коровку и поговорю с ним. А ты старайся добром с людьми ладить, брось ты эти акты. Надо сплачивать население вокруг партии и народной власти. А вы что делаете? Прежний лесничий составил триста шестьдесят актов. Если прибавить еще твои — выйдет четыреста. Ну сам посуди, можем ли мы посадить за решетку четыре сотни душ трудового крестьянства? А потом погляди, как поступает начальство из министерства! Года не проходит, чтоб они не списали все прежние штрафы. Народ это знает, на это и рассчитывает. Не видал я еще в нашем селе человека, который бы уплатил штраф за незаконную порубку в лесу. Зря мы эти акты пишем, людей только против себя восстанавливаем.
— Но, товарищ председатель, — попытался я вставить словечко, — нарушения все учащаются. Опять стали скотину в лес загонять, и коз и телят. Да и с топорами суются, не стесняются! Приходите, покажу. Уверен, что, как сами увидите, и у вас сердце кровью обольется.
— Нечего мне ходить, мне и отсюда все видно, — произнес Кротев, поглядев в окно, из которого и впрямь были видны зеленые массивы наших лесов. — Мало пойти да поглазеть на порубку, надо подойти к вопросу с государственной точки зрения. Ты коммунист молодой, может еще не знаешь, что главный наш капитал — это люди. Если мы лишимся доверия людей, на что нам тогда леса? Но ты все же сообщай мне, я буду брать порубщиков на заметку и вызывать к себе. И помни: добром с ними надо, Алекси, только добром! — И Размазня поднял над головой огрызок карандаша.
Добром так добром!
Заметил я, что с того дня, как приняли меня кандидатом в члены партии, и путевой обходчик Нино расширил свое надомное производство. Сидит в своей будке, воспевает в проникновенных стихах леса и полным ходом мастерит полированные палки. Жена его чуть не каждый день поджидает проходящие поезда с тремя-четырьмя палками в руках. И хотя заламывала она по двадцать левов за штуку — среди пассажиров всегда находились любители утиных клювов и змеиных голов.
Просил я его, добром просил, как своего товарища по партии. Но ведь не пойман — не вор? Оглаживает Нино свои императорские усы да только посмеивается:
— У меня, говорит, связи с проводниками. Они мне и доставляют подходящий материал, когда из под Берковицы, когда из Лонгоза, а то и из самого Пирина!
Из Пирина — как же! В нашем, в нашем лесу срезал он сырье для своей продукции: что ни палка — то загубленный саженец. Среди всех лесных вредителей — этот был самым злостным. Он прекращал жизнь деревца глубоко под землей, обрубая все корни до единого, — так, что уже никогда никакому ростку не пробиться. Потом, чтобы замести следы, заравнивал землю и прикрывал срезанным где-нибудь в сторонке дерном. И все-таки мне удалось обнаружить некоторые из его «травонасаждений». Но как докажешь, что нарушитель не кто иной, как наш усатый поэт? Да и что толку, если даже докажешь?
Зашевелились и бунинские старушонки. Снова принялись совершать набеги на заросли айлаза, который сам, без всякой с нашей стороны помощи и забот, разросся по горным склонам и изрытым весенними потоками скатам Большого и Малого оврагов.
