Я по крайней мере очень в этот день волновался.
Сколько раз приходил я, бывало, в наш клуб на доклады и собрания — и всегда чувствовал себя легко и свободно, точно у себя в лесу. Сяду на первый попавшийся стул, посижу, послушаю, а надоест — выйду потолковать за дверью с курильщиками, потом опять ворочусь назад, а не то наведаюсь в магазин напротив, поглазеть на рассевшихся за столиками любителей опрокинуть стаканчик ракии…
А на этот раз только увидел вывеску: «Клуб Болгарской Коммунистической партии» — и сердце сжалось так, словно кто ухватил его рукой, стиснул и выдавил всю кровь до капли. Потом отпустил — и тогда оно подпрыгнуло и толкнулось мне в горло, так что я едва не задохнулся. Но делать было нечего: застегнул я воротник новой куртки, которую надевал только по праздникам, одернул ее и перешагнул через порог, высоко поднимая ноги, чтобы чего доброго не споткнуться.
В маленьком невзрачном зале, оборудованном в помещении двух бывших частных лавок, рядами стояли стулья; свободных мест было достаточно, но я почему-то не решился сесть там, а примостился в сторонке, на скамейке у стены.
Может быть оттого, что еще не зажгли лампу, все в клубе казалось мне особенным, таинственным, как бывает в лесу в сумерки. Темневшее в углу красное знамя напомнило мне о том, какой алой была кровь трех замученных в нашем селе партизан, — когда жандармы сбрасывали с телеги их трупы на середину площади, она еще сочилась из ран… И лозунги на стенах клуба были сегодня уже не просто рядами букв, намалеванными нашим Колю-художником, а важными напутствиями, обращенными как бы ко мне одному…
Поднял я глаза на тех, кому принадлежали эти изречения, но и Ленин, и Сталин, и Димитров — все трое ответили мне строгим, пристальным взглядом, словно спрашивали себя:
— А получится ли член партии из этого неотесанного краснощекого лесника?
— Он, должно быть, больше до еды охоч, чем до книжки.
— Куртка у него так и трещит по швам от крепких, как у буйвола, мускулов, а вот голова, похоже, от большого ума не лопнет…
Такими же строгими и какими-то отчужденными показались мне в тот вечер и наши бунинские коммунисты. С моего укромного места, с этой стоявшей в сторонке скамейки, я мог незаметно разглядывать всех по очереди. Знал я их еще с детства, вырос у них на глазах. Свои вроде люди, а смотрят — не улыбнутся, словно я чужак какой, пришлый. С кем ни встречусь взглядом — тут же отводят глаза в сторону. Почудилось мне даже, будто кое-кто покачивает головой: ну, погоди, мол…
Один только Крыстё, мой дядя с материнской стороны, пекарь нашего кооператива, то и дело ухмылялся, на меня глядя, подмигивал и делал мне руками разные знаки: не робей, мол.
В самом деле, кто его знает, как все это обернется? Ходили ко мне все — кто за дровами, кто за хворостом, кто за разрешением выкосить лесную полянку, кто еще за чем. Как человек в лесу главный, я каждому старался помочь по мере возможности и в пределах закона. Но ведь многим, случалось, и отказывал. Которых, бывало, штрафанешь; кого, словно арестанта, и в сельсовет препроводишь. А иной раз и того хуже… Интересно, как они сейчас со мной обойдутся? Признают своим товарищем, примут в свои ряды или, чтоб отыграться за старые обиды, возьмут да и сделают мне отвод?
Еле дождался я, пока они обсудили два первых вопроса повестки дня и перешли к третьему: «Прием новых членов».
Опасения мои оказались совершенно напрасными.
Бывший старший лейтенант, а теперь секретарь бунинской партийной организации Иван Тодоров сделал краткое, но очень благоприятное сообщение о моей личности. Его примеру последовали и остальные ораторы. Развернулось даже какое-то совершенно несвойственное нашему селу, славящемуся по всей округе злыми языками, состязание: все, что только есть на свете хорошего, приписать одному-единственному человеку.
Припомнили, что еще дед мой был первым на селе безбожником и бунтарем и как-то на престольном празднике в Койнаре при всем честном народе ощипал бороденку тамошнему попу Дамяну за то, что тот подмигнул моей молодой еще в те годы бабке.
Несколько раз помянуто было, что еще мальчонкой считался я самым верным помощником и надежным связным партизанского отряда «Смерть фашизму».
— А кто первым откликнулся на призыв и поступил в лесную школу в Берковице? — сдобным, как тесто, голосом спросил дядя Крыстё. — Кто засадил деревьями скалистый склон Червеницы? Кто отвадил не только наших, бунинских, а и соседских людишек от незаконных порубок в лесу? Кто превратил окрестные леса в цветущий сад, сделав прививку тремстам шестидесяти трем диким грушам, яблоням и сливам, да еще по всем правилам мичуринской науки?! Не кто другой, как Алекси!
Последующие ораторы подхватили:
— Алекси окружил хозяйственный двор нашего кооператива шестью рядами канадских тополей.
— У Алекси ни одного случая пожара в лесу.
— Об Алекси три раза писали в газете.
— Алекси — отличник министерства!
— Алекси то… Алекси это…
Потоки похвал увлекли за собой даже усатого путевого сторожа Нино Петкова, который годами молчал на собраниях, предпочитая все свои мысли и чувства изливать в самодельных стихах. Но, кроме стихов, Нино мастерил также и отличные полированные палки с самыми разнообразными ручками — в виде утиных носов или орлиных клювов, либо же львиных, змеиных или собачьих голов.
Для нужд своего надомного промысла путевой сторож частенько пробирался в лес и срезал самые ровные, самые прямые и гладкие саженцы. Я не раз строго-настрого предупреждал его, однажды даже составил на него акт. А сейчас Нино нарушил обет молчания и поднял руку — ясное дело, только чтоб ко мне подольститься.
Председательствующий дал ему слово, и он встал, энергично расправив двумя пальцами свои усы.
Усы эти, черные, пышные, горделиво выступали из-под большого горбатого носа. Нижние их края переходили в ровную, тщательно подбритую линию, тянувшуюся во всю ширину скуластых щек до самых ушей. Верхняя линия, прихотливо изогнувшись, огибала мясистые ноздри, потом опускалась под острым углом книзу и, описав полукруг, сливалась с курчавыми волнами бакенбард. И была это не дикая, беспорядочно разросшаяся чаща, а тщательно выхоженная, бритвой и гребенкой взлелеянная на лице культура. Каждый завиток, каждый локон выполнял свое назначение, подчиняясь общей задаче: создать образ мужественной силы и красоты. Ветераны первой мировой войны называли усы дяди Нино «императорскими», так как точно такой же декоративной растительностью украшал себя австрийский император Франц-Иосиф.
Если добавить к этому, что и мохнатые брови нашего путевого сторожа являли собой в уменьшенном масштабе точное повторение усов, станет понятным, почему заезжие туристы — пассажиры международных вагонов, сгрудившись у окон, а иногда и высыпав на перрон, надолго задерживали отправление поезда, во что бы то ни стало стремясь сфотографировать Нино Петкова, как наиболее выдающуюся достопримечательность народно-демократической Болгарии.
Нино встал, поклонился, словно он на сцене, и очень поэтично, но до того оглушительно, точно в груди у него звенел медный колокол, начал:
— Товарищи! Вы знаете, я не оратор, буду краток. Но разрешите мне воскресить перед вашим мысленным взором волнующую картину: наш уважаемый лесничий Алекси Монов, карабкаясь со своим неутомимым ослом по крутым склонам Червеницы, доставляет на самую ее вершину воду, чтобы собственноручно напоить опаленные немилосердным солнцем нежные побеги новых зеленых насаждений. Да, товарищи! Подвиг может быть совершен даже с помощью одного только осла! Именно поэтому, вследствие вышеозначенного подвига, молодой лес ныне украшает цветущее наше село и радует посредством своего вида как наши, местные взоры, так и взыскательные взоры туристов из международных вагонов. Пока я слушал высказывания по поводу обсуждаемой сегодня кандидатуры — нашего уважаемого товарища Алекси Монова, я в уме сложил куплет, которым и хочу закончить свое выступление.
