Вот какая женщина тетка Рада! Из-за вечных стирок и забот она не смогла учиться. Но сейчас она получает пенсию от народной власти и все должны помочь ей. И учителя и Бойко…

Верно, Бойко? — спросила учительница. — Какой же ты отличники командир дружины сентябрят, если бабушке не можешь помочь выучить буквы!

Ребята снова засмеялись, но теперь уже совсем по-другому. Улыбнулся и Бойко, хотя обида его еще не прошла. Подумать только, на весь класс у него одного бабка неграмотная!

— Уж я ей покажу! — грозился он мысленно. — Будет она у меня знать!

И вот теперь, нахохлившись, как петушок, он тянет ее за рукав кофты и требует:

— Нет, ты скажи! Ты запишешься на курсы неграмотных?

— Оставьте меня в покое! — воздела руки тетка Рада. — Чего вы ко мне пристали? Письма мне пишете… — сердилась она, прибегая ко множественному числу, будто и внук участвовал в публичном разоблачении ее позора, — на курсы меня тянете! Своих дел у меня мало?! Мое время прошло! — отмахивалась старуха. — Смотри, как бы ты мне двойку не принес!

Бойко смутился, но не отступил.

— Значит, не хочешь?.. Не хочешь? Не хочешь?.. — повторял он, тщетно стараясь найти такие увесистые слова, которые сломили бы его упрямую бабку, заставили бы ее понять, что, если она не запишется на курсы, он не сможет ни пойти в школу, ни взглянуть на учительницу, ни собрать свою дружину.

— Садись-ка лучше есть, обед простынет, — постаралась Рада уклониться и от ответа и от взгляда устремленных на нее разгоревшихся глазенок.

Знала она, каким голодным бывает в это время внук, и потому нарочно сняла с кастрюли крышку и развеяла ароматное облачко, поднявшееся над яхнией.

— Ну-ка, ну-ка, понюхай! — сама с наслаждением вдыхала она вкусный запах, помешивая ложкой кусочки мяса. — Понюхай — узнаешь, что такое попская яхния!

Но он так и не узнал, какое кулинарное чудо она приготовила, зато она — она еще раз могла убедиться, что не только ее внуком, но и внуком старого упрямца Илии был этот худенький кудрявый мальчик.

И — смотри ты — точно так же, как тот, он нагнул голову, и, метнув на нее из-под нахмуренных бровей сердитый взгляд, топнул ногой, и закричал:

— Не буду я есть! Не нужна мне твоя яхния, ешь ее сама!

Тут уж старуха разволновалась всерьез.

— Бойко, ты куда? Слышишь, что я тебе говорю?..

Но внук захлопнул за собой дверь соседней комнаты.

В этой комнате, как раз над кроватью Бойко, висели в одинаковых позолоченных рамках две увеличенные фотографии — отца и деда Бойко, владайского повстанца и родопского партизана.

Для мальчика это были не просто портреты, а настоящие обитатели маленького домика. Их первыми видел он по утрам, как только открывал глаза, с ними прощался, засыпая вечером.

— Спокойной ночи, дедушка Илия! — по очереди кивал он головой портретам, — спокойной ночи, милый татко!

Каждый вечер у матери и у бабки находился повод рассказать мальчику что-нибудь новое об этих людях. И так как правдивые рассказы женщин чередовались с вымышленными историями из сказок, мальчик порой путал, кто чудовище-фашист и кто — огнедышащий змей, кто на самом деле существовавший герой, такой, как его отец, и кто — сказочный юнак, подобный пастуху Панко.

Соседство портретов на стене, рассказы об отце и деде как-то сблизили их в сознании ребенка. Ему казалось, что оба они жили в одно время, вместе сражались с чудовищами, помогали друг другу.

Вбежав в комнату, мальчик впился взглядом в молодое, улыбающееся лицо отца.

— Папа! — воскликнул он с таким отчаянием, как будто портрет и в самом деле мог понять его горе. — Видишь, какая у меня бабка!

Слезы брызнули у него из глаз и покатились по краям дрожащих губ, капая на сбившийся набок галстук.

А на кухне растерянная старуха беспомощно оглядывалась по сторонам, как будто что-нибудь здесь могло помочь ей справиться с тем, что поднималось у нее в груди, душило ее… В сердцах захлопнула она створки окна, чтобы хоть георгины на нее не таращились.

— Еще это проклятое письмо! — прошипела она и схватила белый листок, но не разорвала, не скомкала его, а только сердито шлепнула на стол между двумя так и не понадобившимися салфетками.

В это мгновение до ее слуха донеслись отчаянные рыдания внука. Не раздумывая, старуха бросилась в соседнюю комнату и, склонившись над постелью, обняла вздрагивающие плечики мальчика.

— Бойко!.. Бойко!.. Сыночек мой! Дитятко мое родное… Что ты, маленький, что ты плачешь? Бойко, Бойко… Молчи!.. Что люди подумают?.. Пойдем, пойдем лучше обедать.

Но Бойко умолк и без ее уговоров. Почувствовав прикосновение бабкиных рук, он вырвался, вскочил с кровати и отбежал в сторону. Грудь его судорожно вздымалась, в глазах еще стояли слезы, но они не могли погасить гневных огоньков, горящих в глубине зрачков. Он яростно сжал губы и выкрикнул со всем возмущением, накопившимся в его чистом детском сердце:

— Ты, ты, бабка, ты… никакая не коммунистка! Ты моего папу ни капельки не любишь. Для того он погиб, чтобы ты его так срамила, да?!

Рада вытянула руки, словно стараясь защититься от жестоких слов внука.

— Молчи! — с трудом выговорила она.

— Не буду молчать! Всем расскажу, что на всю Болгарию ты одна неграмотная осталась… Дай только увидеть товарища секретаря, я и ему скажу. Пусть тебя в клубе перед всеми выставят. Пускай, пускай на тебя все пальцами показывают — вот она! Смотрите на неграмотную коммунистку!

У старухи от обиды перехватило дыхание. Все ее тело, высохшее от бесконечных стирок на господ, словно одеревенело. Но и мальчик так живо представил себе, как его бабка стоит на собрании перед всем честным народом и соседи по кварталу указывают на нее пальцами, что его голос вдруг оборвался.

— Не хочу… Не хочу, чтобы у меня была неграмотная бабушка, — залился он слезами, — меня ребята в школе засмеют…

— Ох ты господи!

— Нечего тебе господа звать. Скажи лучше вот здесь, — поднял мальчик руку к портретам, — вот деду и отцу скажи, пойдешь в школу учиться или не пойдешь?

— Пойду, сынок! Пойду… — дрожа всем телом, твердила бабушка. — Обещаю… Честное слово!.. Я и сама уже так решила, да ты вот раскричался… — расплакалась теперь уже и она.

Внук вскочил и бросился к ней на шею.

— Бабушка, бабусенька! — осыпал он поцелуями ее морщинистые щеки.

— Пусти… пусти, ты меня свалишь! Видишь, ноги меня не держат.

И она опустилась на кровать, прижав к себе внука. Обида ее потонула в сложном, еще не совсем понятном ей самой, но сильном и глубоком чувстве, смешанном чувстве радости и гордости, оттого что сбылись ее мечты и малыш тянется вверх достойным побегом от старого корня. Пали двое других, но будет жить этот, третий, вобравший в себя их силу. Она целовала его и шептала между поцелуями:

— Как ты мог подумать… Меня еще твой дедушка уговаривал: «Давай, говорит, Рада, я тебя выучу». А потом отец твой, а теперь вот и ты! Только смогу ли я?..

— Сможешь, бабушка, сможешь, — уверял ее внук. — Я тебе помогу. Буквы совсем легко запомнить. Первая буква называется «а».

— Ну, «а» это я сама знаю.

— И «б» тоже нетрудно. Пишется оно вот так! Сперва кружочек, а потом флажок…

— Хорошо, милый, хорошо. Раз уж ты взялся за дело…

— Я тебе букварь куплю!

— Хорошо, сынок, хорошо…

Так сидели рядышком бабка и внук и говорили о будущих занятиях, то и дело посматривая на портреты обоих героев, погибших за великое дело. И может быть, потому, что глаза их еще были отуманены слезами, и бабушке и внуку казалось, что портреты улыбаются им из своих позолоченных рамок.

1950

Перевод Е. Евгеньевой.

СЕРДЦЕ С ИЗЪЯНОМ

Можно быть старшим лесничим, которого боится все село; можно иметь здоровенные кулачищи, которые в силу власти, тебе данной, становятся день ото дня все увесистей, но когда придет твой черед вступать в партию — и ты заволнуешься не хуже кого другого.