Смело, товарищи, в ногу,
Духом окрепнем в борьбе!
В царство свободы дорогу
Грудью проложим себе.
Начальник тюрьмы исчез. (Как только он увидел, что мы прорвались в главный двор, он помчался в свою квартиру, схватил детей, крикнул жене, чтобы она бежала за ним, и вернулся только тогда, когда вывел их с территории тюрьмы и спрятал в доме по-соседству.)
Начальник жандармов, а за ним и капитан, перескакивая через несколько ступенек, сбегают с крыльца административного корпуса и пытаются собрать и привести в боевой порядок свое растерявшееся воинство.
Через решетки больницы, мастерских, складов, кухни, из старого «женского» отделения — отовсюду выглядывают лица мужчин и женщин, просовываются руки и машут косынками, шапками; слышится радостный смех, возгласы, приветствия.
А высоко над нашими головами, на всех этажах главного тюремного корпуса, один за другим расцветают алыми маками праздничные флаги. Из окон многих камер спускаются длинные, в несколько метров, красные крестьянские кушаки.
Тюрьма звенит от криков и песен.
Уже нет каменных стен, решеток, сторожевых вышек! Пусть все знают, что сегодня праздник синего неба, песен и красных знамен!
Наша колонна выгнулась полукругом и собралась под окнами административного корпуса.
Начался митинг.
Тодор взбежал на высокое крыльцо, взметнул вверх флаг, помахал им, приветствуя другие флаги, потом поднял крепко сжатый правый кулак и зычным голосом горца воскликнул:
— Товарищи и подруги! Поздравляю вас с Первым мая! Ура, товарищи!
Наша колонна выкрикивает дружное могучее «ура!», рокочущее, как раскаты грома, меж тюремных стен.
Тюрьма отвечает нам — сначала одинокими и разрозненными, а затем уже и единым многоголосым «ура», которое далеко несется над городскими крышами. (Это «ура» собрало заранее предупрежденных товарищей из соседних кварталов. Возле тюрьмы возникло несколько летучих митингов и многие выстрелы трещали как раз там.)
Каким замечательным оратором оказался наш Тодор!
— Фашистские власти заточили нас в мрачные темницы! — выкрикивал он, стоя под развевающимся флагом. — Но знайте, фашистские звери, что нет такой силы ни на земле, ни на небесах, которая сможет отделить нас от нашей партии, от нашего рабочего класса, от нашего народа! В день Первого мая мы демонстрируем наше боевое единство со всеми трудящимися, борющимися за свержение фашистской диктатуры, за освобождение болгарского народа!
Мы подхватили хором:
— Долой монархо-фашистов! Долой полицейский террор! Да здравствует Рабочая партия! Да здравствует Первое мая!
Но тюремщики и жандармы уже справились с растерянностью и налетели на нас со всех сторон.
Начальник жандармов, ухватившись за дуло винтовки, бежит впереди своей своры и со всей силы ударяет прикладом кого-то из наших товарищей. Тот громко вскрикивает. Рядом стоящие пытаются вырвать снова занесенную вверх винтовку, но на них со всех сторон сыплются удары прикладов, рукоятей пистолетов и палок.
Беснуются уже и надзиратели, а у них опыт в таких делах большой. Хоть все они вооружены револьверами, но сейчас «работают» только короткими, окованными на концах железом дубинками.
Мы обороняемся, как можем — кулаками, ногами, но у многих уже разбиты головы, окровавлены лица. И все же мы не позволяем разъединить нашу колонну.
— В этот день, — продолжает греметь голос Тодора, — в Советском Союзе двести миллионов борцов проходят торжественным маршем в боевых рядах!.. Социализм грядет, товарищи!.. Товарищи! Борьба требует жертв, и мы готовы на эти жертвы! Да здравствует Красная Армия!
— Да здравствует! — кричат товарищи, и кровь стекает с их разбитых губ. — Долой душителей народа!
— У-у-у! Ду-у-у! — несется изо всех окон.
Камеры превратились в гудящие пещеры, из которых слышится непрестанное громкое улюлюканье.
Но вот показался начальник тюрьмы. Я увидел его на миг через открытое окно — он требовал по телефону из города подкрепления. Потом я слышал его крик из окна:
— Бейте!.. Бейте, мать их так!.. Ага, так!.. Дай ему еще раз! Бей! Бей!
Мрачный капитан выстроил своих солдат. Двумя цепочками они двинулись на нас, выставив вперед штыки… Штыки сверкают уже совсем близко, а капитан не дает приказа остановиться.
Но и мы не отступаем. Некоторые даже срывают с себя рубахи и подставляют под штыки грудь.
И все кричат:
— Ребята, остановитесь!.. Мы ваши братья!.. За вас боремся!.. Возвращайтесь в казарму!
Идти уже некуда — и солдаты останавливаются, не дожидаясь команды. Некоторые пятятся, а один слабенький парнишка не выдержал — расплакался, упал на землю, закрыв лицо руками.
Капитан рычит, размахивает револьвером, словно идет в атаку против поработителей своей родины.
— Вперед!.. За мной!.. За мной!..
Но цепи солдат расстроились. Они сгрудились возле скорчившегося на земле солдатика, как испуганное стадо возле растерзанного хищником тела. Теперь даже капитан растерялся; он пинает и бьет своих солдат, а потом уж кидается на нас, в самую гущу побоища. За ним следуют только два его унтера.
Но тут из административного корпуса незаметно выскакивают на крыльцо несколько надзирателей. Смерть хватает за спиной Тодора полотнище нашего флага и разрывает его. Тодор обернулся было, чтобы схватить за горло ненавистного тюремщика, но другой тюремщик изо всех сил ударяет его по голове своею окованной дубинкой, и наш оратор как подкошенный грохается на площадку крыльца.
Вспыхивает новый очаг драки. Смерть быстро вырывает флаг из ослабевших рук Тодора. Мне удается ухватиться за древко, но оно ломается. Смерть уже готов был скрыться с полотнищем за дверью, но тут наш долговязый Дамян кидается вперед, хватает его за штанину и валит на крыльцо. Несколько ударов кулаком, пинок — и флаг снова в наших руках.
Я вскакиваю на верхнюю ступеньку и громко кричу:
— Товарищи, кончаем!.. Кончайте!!! Отходите к «бетонке»!
И вот тут-то начался жандармский разгул.
Мы ни в коем случае не должны были рассредоточиваться. Выступление должно было закончиться так же организованно, как и началось, — в этом был залог нашей политической и моральной победы. Мы крепко беремся за руки — все близстоящие товарищи — и образуем головную шеренгу. Остальные тоже быстро хватают друг друга под руки, потому что только так мы сможем увести раненых и покалеченных в драке. Кто-то пытается поднять Тодора, но он лежит недвижно, как мертвый. Тогда несколько человек подхватывают его и тащат на себе. Но они идут последними — надзиратели и жандармы набрасываются на них, бьют куда попало, и Тодор остается на ступенях — там, где только что гремело его напоминание о том, что борьба требует жертв.
— Песня… песня нужна… — говорю я, но голоса у меня нет.
Запевают другие…
Запевают нашу старую песню, великую силу которой я бы хотел пронести через все поколения до самых светлых лет осуществленного Коммунизма:
Песня дружная пусть грянет,
прославляя труд.
Я ощущаю, как пробегает дрожь по рукам, которые соединены с моими. Вдруг и у меня прорывается голос — я пою вместе со всеми:
пусть на сердце легче станет,
горе, страх пройдут!
Легче! Действительно на сердце у нас легко. Ноги наливаются силой, шаг становится маршевым.
Мы уже не обороняемся. Мы идем вперед и поем. Разъяренные тюремщики и жандармы со всех сторон наскакивают на нас, молотят прикладами, палками, дубинками. Даже Крыса — начальник — настиг нас своей тростью…
Вот уже ворота в «могилу». Но они закрыты. Перед нами целое скопище жандармов, унтеров, надзирателей. Нашу сплоченность хотят сломить. Они не могут признать себя побежденными. Я иду, хоть едва держусь на ногах от побоев, я знаю: если мы отступим хоть на шаг, наше единство рассыплется. Мы будем рассеяны, тюремщики будут гонять нас, дико гогоча, по двору, избивать поодиночке…