Мы должны были создать впечатление, что празднуем, и в то же время не давать ни малейшего повода для провокации.

И действительно: поскольку мы не протестовали против того, что нас держат взаперти, не пели, как это бывало прежде, не выкрикивали хором лозунгов, а главное — не вывешивали в окнах красных флагов, не размахивали ими — нас оставили в покое.

Еще большее успокоение внесла полная тишина (тоже запланированная нами!), которая царила в главном корпусе тюрьмы. Уголовники беззаботно продолжали свои будничные занятия — мастерили ложки, игрушки, четки, играли в карты, спали…

Прошло несколько часов.

Мы по-прежнему лежим на койках.

Майское солнце поднимается все выше. Лучи его, как нарочно, припекают все сильней.

Я посмеиваюсь про себя, представляя, как осточертело жандармам и надзирателям кружить в напряженном ожидании возле дверей и окон камер, по дворам и коридорам тюрьмы.

Подошло время обеда.

Первомайская голодовка стала к тому времени традиционной в борьбе против мертвящего тюремного режима. Несколько лет подряд мы выливали или возвращали назад пищу. А теперь мы ее взяли, поздравили с Первым мая разносчиков еды — наших замечательных курьеров, связывавших нас со всей тюрьмой и с внешним миром.

Видимо, и «штабу» наскучило сидеть в бездействии и ждать.

Вдруг защелкали замки, двери открылись, и на пороге появился сам начальник тюрьмы.

Очевидно, он отправился на разведку. Что еще оставалось делать человеку?

Правда, человеком его можно было Назвать лишь условно, так как даже внешне он скорее походил на старую, облезлую крысу: лысая, безлобая, сплющенная к затылку, прямо от бровей, голова; маленькое бескостное лицо, созданное лишь для того, чтобы поддерживать длинный ребристый хрящ носа, под которым торчали два снопика усов.

Он и двигался высунув нос вперед. Чуть сгорбленный, семенил он туда-сюда, слегка шевеля усами, — казалось, он беспрестанно принюхивается ко всему.

Это была одна из тех подлых душонок, которые всегда готовы выполнять любое поручение любого хозяина, лишь бы отвечал за нее кто-то другой, а он — крыса — мог бы по-прежнему грызть семечки в своей норе!

— Добрый день! — поздоровался начальник. — Даже если хотите… с Первым мая!

Смотрит «Крыса» и диву дается: люди лежат себе, читают, играют в шахматы; кое-где собрались в кружок, как обычно, пишут свои стенографические крючочки, по слогам читают иностранные слова. Даже как-то неудобно…

— Что ж, хорошо! — неопределенно похвалил он. — Только кто же вам мешает чувствовать себя празднично? Неужели есть люди, которые не вспомнят в день Первого мая свои юношеские годы… цветы…

Я заметил, что все фашистские гады, даже самые гнусные — начальники и агенты полиции, — всегда ощущали наше нравственное превосходство и невольно измеряли им свое падение, низость своей работы.

Но именно это ощущение заставляло их еще больше мучить нас, истязать до полусмерти — им хотелось видеть нас сломленными, морально уничтоженными, равными им.

Нечто подобное переживал, наверное, теперь и наш Крыса — начальник тюрьмы.

Мы со строгими, спокойными лицами рассматривали его. Большинство из нас прекратило свои занятия. Его взгляд стал неуверенным.

— Ведь и я ходил в этот день за сиренью! — пискнул он, как будто оправдываясь. — А как же! Первое мая! Весна! Именно в этот день и не к чему скандалить.

Мы молчали.

— Неужто вы думаете, я не человек?.. Человек я! — похвастался он, прижав растопыренную ладонь к своей впалой груди. — Я вовсе не хочу, чтобы вы страдали. Но разве я могу допустить, чтобы меня уволили!

И тут совершенно неожиданно, что вовсе не было предусмотрено нашим планом, так как час прогулки еще не наступил, но что вполне объяснялось его состоянием, — начальник тюрьмы обернулся к нашему главному надзирателю, стоявшему сзади него, и приказал:

— Спиридон! Пустите их помыться!

Глаза Смерти совсем пропали в глубоких провалах черепа.

Мы замерли: а вдруг Смерть отговорит своего шефа?

Но Крысу, видимо, подстегивали к «благородным» поступкам воспоминания юности, пробудившие в нем чуточку сознания того, что он погряз в зловонном болоте.

— Выпусти их! Выпусти! У них ведь произошли изменение в генеральной линии! — пояснил он надзирателям, чтобы показать свою осведомленность в партийных делах коммунистов.

Смерть пожевал тонкими синими губами, провел по ним кончиком языка: ясно, он не одобряет поступка шефа…

Но что поделаешь: начальство приказывает — выполняй.

Он отступил назад, пропуская Крысу.

На пороге Крыса еще раз обернулся и крикнул заключенным:

— Где вы еще найдете такого начальника тюрьмы!

Надзиратели выпустили нас, и мы разбрелись, как всегда, по дну «могилы». Кое-кто пытался шутить, но шутки никого не веселили. И Дамян не резвился на этот раз — «ребятишки», несмотря на их мольбы, остались, по указанию руководства, убирать помещение.

Мы с Тодором переглянулись. Как только все вышли, он собрал вокруг себя тех, кто должен был стоять в «круговой обороне» — самых сильных и крепких товарищей; под пальто они надели по кожушку, а то и по два, или ватные стеганки.

Мирно греясь на солнышке, я оглядел надзирателей: они расселись на корточках в тени под окнами «бетонки» со стороны ворот, ведущих в главный тюремный двор. Только Смерть был все еще неспокоен — он нервно расхаживал, не глядя на нас, купил и время от времени передергивал плечами, словно поправляя какой-то невидимый груз.

Нам нужно было проникнуть в главный двор; он соединял административный корпус, больницу и различные мастерские с главным тюремным зданием.

Я резко поднялся.

В следующее мгновение вскочили все остальные, кто до сих пор лежал или сидел, греясь на солнышке, и пустились бежать к воротам. На бегу мы вытащили большие красные банты и прикололи их к своим курткам. Ворота были широкие, рассчитанные на проезд подвод и автомобилей.

Надзиратели, размахивая палками, побежали наперерез.

— Стой! Стой! Назад! Куда? Назад!

Но они были сметены нашим дружным напором. Смерть метнулся в угол, к сторожевой вышке, и мы не разобрали — то ли он, то ли часовой наверху дал выстрел, поднимая тревогу.

Ворота в один миг были распахнуты. Охрана, стоявшая за ними, настолько растерялась перед внезапно ринувшейся на них массой заключенных, что мы сумели войти в главный двор, уже построившись в стройную, крепко сплоченную колонну.

Дамян вытащил из своей длинной штанины палку с навитым на ней флагом. Тодор развернул его и понес во главе демонстрации.

Несколько голосов одновременно запели:

Вставай, проклятьем заклейменный,

Весь мир голодных и рабов!

Их поддержали дружно остальные:

Кипит наш разум возмущенный,

И в смертный бой вести готов.

Песня поднялась ввысь, ударилась в сотни зарешеченных окон огромной многоэтажной тюрьмы, перелетела через стены и понеслась к рабочим кварталам.

Лица поющих были бледны, но в их глазах горело радостное создание силы, наполняя уверенностью сердца.

Это есть наш последний

И решительный бой.

С Интернационалом

Воспрянет род людской!

Я не мог бы выделить последовательно, одну за другой, подробности событий, произошедших за эти незабываемые минуты.

Я помню только, как начальник жандармов, размахивая револьвером, подбежал к одному из раскрытых окон административного корпуса и что-то закричал своим подчиненным, а что именно — нельзя было разобрать из-за нашего пения. Потом он поднял револьвер и выстрелил вверх, в синее небо.

И вот выстрелы гремят уже со всех сторон, но мы идем и поем; выстрелы превращаются в какой-то ритмический аккомпанемент нашего боевого марша: