И вдруг — там, у ворот, происходит такое, что я не забуду до конца своих дней… Оказывается, наши «ребятишки», гимназисты-комсомольцы, вышли из «бетонки» и увидели сквозь щели в воротах, что происходит на главном дворе. Они поняли, молодцы, какой был уготован для нас капкан. И тогда они решились — их было семеро мальчиков из девятого и десятого классов!.. Они изо всех сил нажали изнутри на ворота и прыгнули на спины жандармов. Плачут, понятно, ревут вовсю, прямо небо раскалывается. Я думаю, что прежде всего их вид — пареньки, одетые в гимназические куртки, — а не само их нападение, немного смутил это зверье…
Бросились и мы вперед, не думая о том, что можем потерять силы, если расстроим ряды. И мы пробились через заслон и увлекли с собой «ребятишек»…
Через две-три минуты, после нескольких арьергардных стычек, все мы уже были у себя в «бетонке».
Мы глядели друг на друга невидящими глазами. Руки — разбитые, бессильно повисшие, невмоготу даже стереть кровь с лица.
— Ох, и здорово бьют! — воскликнул парнишка, впервые «отпраздновавший» Первое мая в тюрьме.
В его голосе было столько боли, что мы не сразу поняли — хочет ли он пошутить, или действительно восхищен мастерским избиением.
— Смотри, бай Пешо, смотри! — показал другой свой платок, как будто хвастаясь. — Если выжать, целая пригоршня крови натечет!
Бай Пешо — один из наших ветеранов — покачал укоризненно головой и улыбнулся, ощупывая шишки на лбу и темени.
— Бьют-то бьют! — ответил он философски. — А ты, молодец! Хочешь, значит, стать коммунистом просто за так?
— Да ты погоди, бай Пешо! — спохватился парень. — Я не это хотел сказать…
— Знаю, знаю… — примирительно сказал бай Пешо. — И я первый раз то же переживал, отлично все знаю… А что до крови, — продолжал он, — то ее имели в виду еще старик Маркс и старик Энгельс: именно из-за крови, которой предстояло пролиться, они и избрали красный цвет цветом нашего знамени.
Слова ветерана возвращают бодрость новичкам. Глаза их проясняются, на губах появляются улыбки…
Начинается всеобщий «ремонт». «Доктора» — сами избитые — теряются, не зная, кому раньше оказывать помощь.
Но лечить победителей легко.
Начинаются бесконечные рассказы: кто что успел увидеть, что пережить, как он ударил кого-то и как его ударили. И, независимо от силы и числа ударов, обо всем рассказывают со смехом. Но это смех, при котором лицо искажается болезненной гримасой.
Мы тревожились только о Тодоре. И не напрасно — его бросили к нам в «бетонку» полумертвым только на следующий вечер.
— Обработали в назиданье остальным! — съязвил один из надзирателей, принесших его.
Палачи обливали Тодора водой, чтобы он пришел в себя, а потом снова и снова били.
Когда наши «доктора» сняли с Тодора одежду, чтобы установить повреждения, — все ахнули! Его тело было все иссечено, с него буквально свисали лоскутья мышц и кожи, покрытые синей, запекшейся кровью. Необходимо было принять срочные меры, иначе началось бы сильное нагноение.
Наши «доктора» знали лишь одно народное средство, которое могло спасти Тодора, — прикладывать к ранам свежесодранную шкуру животного. Но откуда взять ее? И мы вспомнили — ведь у нас был живой…
— …Зайчонок? — прервав генерала, воскликнула продавщица из русского отдела софийского книжного магазина.
Зашевелились в креслах у камина и остальные слушатели.
Только хозяин — охотник сидел по-прежнему неподвижно, уткнувшись лицом в ладони. Пока генерал рассказывал, он все сидел в такой позе, словно хотел яснее представить себе то, о чем вспоминал его старый приятель.
— Да, — подтвердил рассказчик. — Нужно было пожертвовать зайчонком.
Дамян, главный покровитель Длинноухого, безропотно принял это решение. Он только лег к себе на койку и несколько дней ни с кем не разговаривал. Загрустили и «ребятишки».
Да разве только они одни?..
Поверите, среди всех наших храбрецов, людей, которые участвовали в настоящих сражениях с полицией, не нашлось ни одного, кто бы вызвался убить и ободрать зверюшку: любили все зайчонка, привыкли к нему, непривычны были бить зайцев…
Подсказывали даже, что, мол, руководство должно определить, кому выполнить эту мучительную операцию.
Каким бы я был секретарем, если бы стал занимать наше руководство такими пустяками!.. Пришлось дать личный пример. Схватил я за уши нашего маленького посланца весны, отвязал алую ленточку и отнес его на кухню…
Тодор наш поправился… Если не верите, — усмехнулся генерал, — можете спросить об этом его лично! — И он указал рукой на сидящего напротив него нашего бывалого охотника — хозяина нынешнего вечера.
— Да! Я поправился! — смущенно пробормотал тот и поднял глаза.
Продавщица вскочила со своего кресла. Встали и остальные слушатели — все были поражены.
— Да как же это?.. Неужели все так и было? Товарищ заведующий! Это правда? Да ведь вас звать Иваном!
— Иван… Тодор… Гавриил!.. Разве упомнишь все имена, которые я переменил за свою жизнь… Имя-то вымышленное, но рассказ точен от первого до последнего слова… Только там, где он сказал, что история с родопским медведем была враньем — это неправда. Ничего подобного! Я действительно сбросил медведя в пропасть одной только заячьей дробью.
— Я верю! Верю! — засмеялся генерал. — Но и ты должен поверить, что с той ночи я и притронуться не могу к заячьему мясу… Ну, за ваше здоровье!
1950
Перевод И. Шептунова.
ПЕТРА МАНОЛОВА
Если вам случалось когда-нибудь, бывая на большом женском собрании, взглянуть со сцены в зал, вы, наверно, замечали, что он наполнен в это время каким-то особенным светом…
Может быть, этот свет излучают ясные лица женщин или глаза их — широко раскрытые, внимательные. А может быть, просто так представляется все нашему собственному, невольно растроганному взору.
Во всяком случае, так в серый декабрьский денек сиял зал, в котором была созвана конференция председательниц и секретарей женских обществ нашей околии.
Делегатки прослушали уже два доклада, подошел к концу и перерыв, сейчас должен был начаться обмен низовым опытом.
Поднявшись из-за стола президиума, председательница окружного комитета постучала ладонью по пуговке маленького никелированного колокольчика.
— Товарищи делегатки, тише!
Ей, поседевшей в тюрьмах и фашистских концлагерях, вероятно следовало бы выглядеть более важной и строгой. Но она даже не пыталась скрыть радостного возбуждения от того, что конференция получается такой удачной. Тщательно уложив белоснежные волосы, слегка освежив помадой губы, она забыла и про годы и про перенесенные в прошлом страдания и выкрикивала слово «товарищи» с таким молодым девичьим задором, как будто не ее внучка, а она сама училась сейчас в девятом классе гимназии.
— Женщины, тише!.. Слово предоставляется Петре Маноловой, председательнице женского общества села Изворцы… Товарищи! Из отчета вы знаете, что в соревновании, которое мы проводим в околийском масштабе, это общество вышло на первое место. Своей победой оно в значительной степени обязано отличному руководству Петры Маноловой.
Председательница улыбнулась и первая захлопала в ладоши. Отсвет ее улыбки затрепетал на лицах делегаток. Их спокойные, натруженные руки взметнулись, как стая голубей, дружными хлопками приветствуя отличившуюся подругу.
В одном из рядов поднялась Петра Манолова и стала пробираться к проходу посреди зала.
— Пустите! Дайте же пройти! — покрикивала она. — Пустите!
Женщины уступали ей дорогу, поспешно пряча ноги под стулья. Она проталкивалась так стремительно, взволнованная неожиданным вызовом и аплодисментами, что их чулки были в опасности.
Лет тридцати пяти, тридцати шести, быстрая, наверно стройная под своим коричневым меховым пальто, Петра повязала зеленый шелковый платок так, что чистый ясный лоб оставался открытым. Справа из-под платка выбивалась кудрявая темно-русая прядь и алел цветок, изжелта-красная астра.
