Когда отдыхающие узнали, о ком идет речь, некоторые даже засомневались: вряд ли этот приятель заведующего приедет сюда, в такую глушь, из Софии ради ужина, пусть даже для него специально готовится жаркое из зайца.

Но он приехал.

Вот о новом госте действительно можно было сказать, что это личность романтическая: он провел пятнадцать лет и три месяца в самых страшных тюрьмах! Два года он сражался в горах в партизанском отряде и оттуда отправился прямо на фронт Отечественной войны.

Однако, судя по внешнему виду этого человека, никто бы никогда не мог предположить, что у него за плечами такое необыкновенное, такое тяжкое прошлое…

Из подкатившего нового, мощного «ЗИС-110» стремительно выскочил в ловко сидящей шинели молодой стройный генерал, которому каждый дал бы не более тридцати лет, если бы только не его совершенно седые волосы. Действительный возраст новоприбывшего скрадывала добрая юношеская улыбка, сияющие светло-карие, почти золотистые глаза и какая-то очень непосредственная жизнерадостность, с первых же минут знакомства очаровавшая простосердечных работниц и рабочих.

Ужин начался торжественно.

После шумной прогулки при лунном свете, после песен под звездным пологом ночи и ожидания кулинарных чудес все возвратились, неистово проголодавшись. Тарелки с закусками — икра в белоснежной пене взбитого масла, ломтики рыбного балыка, ветчина и соленые хрустящие русские огурчики — были уже расставлены на столе, убранном сосновыми веточками и вазами с цветами.

Куриный бульон был подан лишь для того, чтобы промыть дорожку для приготовленного с помощью всевозможных алхимических таинств жаркого из зайчатины.

Его подали на больших блюдах. По ярко освещенной столовой поплыло благоухание винного соуса, приправленного лавровым листом и другими пряностями.

Первая тарелка — первому гостю. Генерал взял ее, но только затем, чтобы передать сидящей рядом с ним продавщице. Подали ему вторую тарелку, но он легко отстранил ее.

— Большое спасибо, — сказал он с улыбкой старому официанту, — но я не ем зайчатины.

Его друг — заведующий — окаменел:

— Что-о?

— Прости, дорогой, но я не могу!

Со всех сторон посыпались вопросы:

— Но почему же, товарищ генерал?..

— Ну как можно?!

— Что вы…

— Да ведь это чудесное жаркое!

— Согласен! Согласен! — смеясь прямо-таки до невозможности приветливо, отвечал генерал. — Прошу вас, не беспокойтесь обо мне! Ведь я приехал, чтобы проведать моего старого приятеля. Мне вполне достаточно всего остального, хотя хватило бы просто куска брынзы. Да вот и яблоки есть.

Но тут возникло осложнение: сначала продавщица, а за нею все остальные сотрапезники отодвинули свои приборы: если гость не желает есть, то и они не притронутся к жаркому!

Генерал был вынужден встать и объяснить всем, что у него имеются на то извиняющие его причины. Это, мол, довольно долгая история из его прошлой тюремной жизни.

— Если вы не будете иметь ничего против, я расскажу вам ее после ужина, — пообещал он.

…И вот теперь они все собрались у пылающего камина, с бокалами в руках. Подошел даже старый официант в белой куртке, с салфеткой под мышкой. Он тоже был заинтригован: впервые за свою многолетнюю службу он встретил человека, который отказался от ароматного жаркого из зайца.

Продавщица оглядела всю дружную компанию, задержала свой взгляд на язычках пламени в камине и, счастливо улыбаясь, прошептала:

— Интересно… Точно так, как в рассказах Тургенева и Мопассана!

— Кто знает… — неопределенно покачав головой, заметил генерал и начал свой рассказ:

Эта трагикомическая история произошла со мной в начале тридцатых годов, и связана она с празднованием Первого мая.

Началась она на дне «могилы», в час, отведенный для прогулок политических заключенных.

В этот единственный, такой желанный для всех нас час солнце успевало обогнуть черный купол главного здания тюрьмы и заглядывало в узкий северный дворик. Он был образован выступом многоэтажного главного здания и высокой наружной стеной тюрьмы — настоящая каменная могила. Поэтому мы и называли его так. Только около полудня на очень короткое время холодная тень почти сплошь обшитого стальными решетками главного здания прижималась к влажному фундаменту. Отодвигалась и тень высокой каменной стены с угловой наблюдательной вышкой. Тогда на дне «могилы» появлялся небольшой светлый и теплый квадрат. Мы называли его «солнечный коврик». На нем с трудом могли уместиться наши продрогшие, изнуренные вечной сыростью товарищи.

Но солнце, едва заглянув к нам, вскоре опять исчезало. Тени снова начинали расти. Поэтому мы старались не потерять ни единой животворной солнечной минуты. Прогулки под живительными лучами солнца соблюдались строго, они не отменялись даже во время подготовки к Первому мая, в которой участвовали все заключенные. Существовало категорическое предписание нашего партийного руководства:

— Никаких докладов! Никаких листовок и воззваний! Никаких заседаний и кружков! Не спать и не доигрывать шахматных партий! Как только «Смерть» откроет двери — все до одного сразу же на воздух, на солнце!

В этот час даже больные товарищи выбирались во двор — самостоятельно или с чьей-нибудь помощью, чтобы погреться, понежиться на весеннем припеке.

Мы снимали рубашки и подставляли солнцу свои спины или ложились навзничь, подостлав под себя пальто и грубошерстные одеялишки. Опытные «врачи»-массажисты доставали коробочки с мазями или пузырьки с маслом и принимались потихоньку растирать изувеченные полицейскими тела уцелевших и дотянувших до тюремного заключения подпольщиков. Кому — плечи, ребра, суставы, кому — кисти рук, ступни, изуродованные пальцы.

Некоторые чинили одежду или мастерили что-нибудь. Другие меланхолически ковыряли щепочкой землю у ног или же следили за движением легкого облачка, проплывающего над нашей мрачной могилой.

Но были среди нас и такие, на которых солнце действовало плохо — возбуждало, будоражило их.

Я в то время был секретарем партийной ячейки и, как говорится, по долгу обязан был следить за моральным состоянием своих людей.

Был у нас, например, один парень, охотник… Помню, называл он себя Тодором. Да, Тодором Медвежатником. В камере он был одним из самых тихих и сдержанных, аккуратно выполнял любую возложенную на него работу, изучал русский язык, участвовал в занятиях всех кружков. И вообще очень сознательно готовился стать будущим строителем социализма. Был у него, правда, один недостаток: рассказывая свои бесчисленные охотничьи приключения, любил приврать. Его излюбленной и самой фантастической была история с родопским медведем-стервятником. Медведь, мол, застиг его врасплох на узкой горной тропинке. Справа — высокая скала, слева — пропасть. А ружье его заряжено только заячьей дробью. Что делать — поднял он двустволку, выстрелил раз, другой и ослепил медведя. Тот взревел, бросился вперед, — но что он мог сделать охотнику? Слепой ведь медведь — свалился в пропасть и разбился. Шкура его была преотличной, только кое-где изодралась о камни при падении.

Любил Тодор лес, охоту, вольную жизнь, но, став революционером-профессионалом, вынужден был проводить большую часть времени в сырых тайниках, в тюремных камерах. Он был лучшим печатником нашей подпольной типографии — мог целыми месяцами, не видя солнца, работать в подвале на своей машине.

А какой силищи был этот человек!

Как-то наткнулся Тодор на агента, который хорошо знал его. Тот попытался задержать Тодора. Но он схватил его в охапку и перебросил через двухметровый забор, чтобы без шума обойтись! Агент плюхнулся как сноп, но все же успел расстрелять в воздух все патроны. Сбежались полицейские с ближних постов, оцепили квартал.

Беглеца выдала какая-то глупая баба, которая приняла его за вора, забравшегося в дом. «Кричит, надрывается! — вспоминал Тодор с горьким смехом. — Только ее стонов белу свету не хватает!» Немного погодя, когда она уже поняла, какого человека выдала, старуха опять начала плакать и молить полицейских отпустить его…