Динков умолк, а я ждал, притихнув, не осмеливаясь даже закурить, чтобы не спугнуть его…

— Да… Сидит она возле кушетки, плачет и рассказывает. И стало мне так горько и за нее, и за себя самого… Я тоже заплакал, а она уткнулась мне в грудь и зарыдала… Навзрыд! Расчувствовались мы оба… Словно сама судьба свела нас.

— А любовь пришла следом, да?

— Вполне естественно. Люди смотрели на нас и ничего не понимали, а мы были счастливы! Может быть, и вам этого не понять! Седые волосы?.. Да какое это имеет значение! Сердце — вот что важно! Счастье! Не прошло и недели, как мы обвенчались! Отправились в один монастырь — Святого Иоанна Пустынника. Самый захудалый монастырь, где был всего один священник — русский. Смотрел он на нас, как ошалелый, боялся, нет ли тут какого подвоха. Но документы у нас были в полном порядке, а когда мы к тому же сунули ему тысячу левов — он не задумываясь обвенчал нас. Потом мы купили себе квартирку, в том самом кирпичном доме, где живем сейчас. Квартирка маленькая, конечно, но ведь нас всего двое. Жена двадцать лет копила на нее деньги. После того вечера я на свою прежнюю службу, в столовую, так больше и не показывался. Принялся день и ночь учить немецкий язык. И так же, как Ванда, записался на бухгалтерские курсы. Купил туристские башмаки на толстых подошвах, фотографический аппарат. Мы ходили в кино, на экскурсии, но чаще всего сидели дома. Через год я поступил стажером в контору фирмы. Начальству нравилось, как я работаю, но вакансии долго не было. Тогда Ванда предложила уступить мне свое место — самоотверженная женщина! Она ушла со службы, а я стал работать вместо нее. Сейчас я главный бухгалтер да кроме того помогаю в некоторых операциях по сбыту.

— А где же сейчас ваша жена? Почему вы один? Уж не уехала ли она в провинцию из-за бомбардировок?

— Что вы! Разве она оставит меня одного среди этого ада! Никуда она не уехала. Она здесь, в Софии. Мы расстались только на этот вечер. Брат ее повез имущество своей семьи в деревню, и она пошла переночевать со снохой и детьми. Ванда души в них не чает. Очень их любит, особенно девочку. Ее тоже зовут Ванда… Это я о них так задумался, что даже не поздоровался с вами, когда мы встретились. Но теперь я рад, что мы разговорились. Я не такой уж молчальник, как это может показаться, вот только очень боюсь людей. Все они… надзиратели. Если вас что-нибудь еще интересует — спрашивайте. Я рад, что встретил порядочного человека, перед которым могу похвастать своей женой. Хорошо мы живем — ни на что не могу пожаловаться. Квартира у нас есть, жалованье приличное. Хожу на службу, возвращаюсь домой…

— А вам никогда не надоедает эта размеренная жизнь? Все время вдвоем да вдвоем…

— Так ведь нас не только двое! — засмеялся Динков. — В нашем доме полно живых существ. У нас есть, например, собачка — маленькая такая, с острой мордочкой и очень симпатичная.

— Ах да! Знаю! Я ее видел. Со звоночком на ленточке?

— Да, да. Когда она обедает, мы повязываем ей салфетку. Очень она у нас воспитанная особа. А видели бы вы моих кошек! — снова воодушевился этот пригретый старой девой сирота. — Настоящие ангорские кошки! Впрочем, вы не могли их видеть, мы не выпускаем их из дому. Не хотим портить породу. Есть у нас еще две клетки с канарейками, но ими больше жена занимается. А моя главная привязанность — цветы. Я устроил в гостиной небольшой садик. И предпочитаю общаться с цветами, чем со всеми этими надзирателями и хозяевами. У себя в доме я сам себе хозяин. И никто больше не посмеет поднять на меня руку! Пускай кто-нибудь попробует теперь запереть меня в клозет! Не тут-то было. Да и мне никто не нужен. Прихожу со службы домой — песик прыгает от радости, кошки ласкаются, трутся у моих ног, канарейки чирикают, жена подойдет — обнимет, — чего мне еще желать? Забираюсь со своим «зверинцем» на диван и любуюсь цветочками. Вы любите цветы?

— Люблю, конечно…

— Нет, я не то хочу сказать!.. Все любят цветы, но только когда они уже сорваны, в букетах. А вот я выхаживаю их и замечаю — немногие понимают, что такое цветок… Цветок! Скажем, камелия. Я могу неделями подстерегать миг, когда распустятся ее белые бутоны. Я умею наблюдать, как цветы растут. Не верите?

— Верю, верю, — ответил я только для того, чтоб поддержать воодушевление в моем невидимом собеседнике.

— Вы не представляете себе, как она хитра, эта камелия! Раскроет один лепесток, выпрямит его. Потом покажет кончик другого — крохотный, нежный! А придет ей пора распускаться — непременно норовит распуститься в темноте! Но меня не проведешь, о-о! Несколько раз ей удавалось меня обмануть, но теперь я уже ученый. Когда подходит время, я глаз с нее не спускаю. Ночью встаю с постели, выхожу в гостиную, но лампы зажигать не осмеливаюсь. Потихоньку подкрадываюсь сзади к цветочному горшку и при свете уличных фонарей наблюдаю. Вот наконец-то раскрывает белую свою чашу! Хм — смешно, правда?

— Ничего смешного, — ответил я, подавленный.

— А вот моя жена до сих пор не может этого понять. Она даже ревнует меня. Вообразите — ревнует к цветам! Говорил я ей, чтоб она не зачитывалась романами — ведь это все оттуда берется: ревность и прочее… Целыми днями читает романы — немецкие, чешские, английские, — какие под руку попадутся! Я за это называю ее пьянчужкой. Книги для нее то же, что водка для пьяницы. Просто запой какой-то. Одной рукой помешивает в кастрюле, а в другой держит книгу. Но в своем пристрастии — к цветам — я ей не уступаю. Вот окончится война, буду разводить орхидеи. Из самой Голландии выпишу. Но подожду все-таки конца войны. Уж очень я боюсь этих бомбежек. Однако из дому ничего не вывез. Ведь, скажем, собачку и кошек можно еще эвакуировать, а как быть с цветами? Они же моментально погибнут. А ведь у меня еще два японских дуба. Собственными руками выходил, вот из таких крохотных побегов.

— Но тут их держать тоже опасно. Вдруг сбросят зажигательную бомбу? Разве вы не видите, что творится?

— Это, верно, конечно, но вот, например, в нашей квартире до сих пор ни одного разбитого стекла. Я каждое утро хожу в церковь. На днях даже поссорился со священником из-за того, что он стал запирать церковь и пропускать службы. Каждое утро ставлю по одной свечечке, такой же, какую принес сюда. Даже новую молитву придумал. Такой ни в одном молитвеннике нет. Совершенно новая. Молитва о цветах. Каждый просит бога о чем-нибудь, а я молюсь о моих цветах. И до сих пор, как видите, бог миловал…

Тут Динков, вероятно, перекрестился в темноте.

И словно в подкрепление веры этого ярого человеконенавистника и нежного поклонника цветов, как раз в то мгновенье, когда он упомянул имя господне, сирена прогудела отбой.

— Наконец-то! — радостно воскликнул мой сосед. — Посветите, пожалуйста, фонариком, я побегу вперед. Мои зверушки страшно боятся этого дикого воя!

Я осветил лестницу, и мой сосед ринулся со всех ног успокаивать своего песика и своих ангорских кошек.

Да, не только бомбы могут убить человека.

1944

Перевод Б. Ростова.

СТРАШНАЯ ВЕСТЬ

В ту зиму я работал на мельнице близ села Б. Подводы с зерном нескончаемыми вереницами тянулись к нам из окрестных деревень, так что наш газогенератор пыхтел безостановочно день и ночь.

Я только-только заступил на ночную смену — всю ночь мне предстояло таскать по железной лестнице ящики с древесным углем и наполнять глотку этому пышущему, ненасытному чудищу, — когда меня позвали в контору: звонят, мол, по телефону, из города.

На том конце провода мой младший брат.

— Алло!.. Алло!.. Это ты?

— Я!.. Я! — кричу что есть силы в ответ. — Говори, в чем дело!

— Горестное известие… Знаешь, умер… Ленин.

— Алло!.. Говори громче!

— Ленин! Умер Ленин!.. Ильич!.. Владимир Ильич Ленин!.. Ты меня слышишь? Алло! Алло!

Кровь отхлынула от сердца, перехватило горло, отнялся язык, в ушах звон, глаза заволокло… Какая-то тьма надвинулась вдруг, поглотила комнату, приглушила все звуки…