— Алло! Алло!.. — тихонько потрескивала в трубке мембрана. — Отвечай же! Ты меня понял?
— Понял…
Никогда еще у меня так не разламывалась голова — даже когда случалось надышаться возле генератора чадом непрогоревшего угля. Еле волоча ноги, я поплелся к столовой — несчастный, жалкий, вмиг осиротевший, будто заблудившийся в ночи.
Механик ужинал.
— Мито!
Мито встревожился: уж очень он любил свою машину.
— Поломка, что ли? Опять какая-нибудь беда?
— Беда, Мито, беда… — невольно повторил я за ним. Слезы душили меня. — Знаешь… умер Ленин!.. Владимир Ильич Ленин!
— Что-о? — закричал он и так рванулся вперед, что сдвинул с места тяжелый стол, и суп выплеснулся из тарелки. Выпачканное в машинном масле лицо механика сморщилось, губы искривились, обнажив крепко стиснутые от боли зубы.
— Правду говоришь, сынок? — тихо произнес он.
— Правду, Мито… Умер… Мне братишка только что позвонил из города.
Мито поднялся, отшвырнул в сторону стул и, низко опустив голову, пошел к мельнице.
Я поплелся за ним.
Он вошел в машинное отделение, взял в углу железный лом, цепью прикрепил его к баллону со сжатым воздухом, с помощью которого мы запускали мотор.
Охрипшая от ежедневного воя, загудела в туманной ночи сирена.
Тогда произошло то, что прежде показалось бы мне невозможным: хмурый, молчаливый человек, которого все побаивались, который даже не охнул, когда мельничным жерновом отдавило ему два пальца на левой руке — заплакал… Он плакал не отворачиваясь, не пряча лица. Такой же черный и твердый, как его машина, он стоял, стиснув зубы, и слезы, стекая по впалым щекам на кожаную куртку, падали на замасленный пол.
Плакал и я.
Неожиданно Мито подошел к генератору и быстрым движением завернул кран, который питал мотор газом.
Мотор захлебнулся, беспомощно потарахтел еще немного и заглох. Мельница смолкла.
Первым примчался хозяин — разбогатевший за годы войны перекупщик скота. Сзади толпились крестьяне, привезшие зерно для помола.
— В чем дело? — раскричался хозяин. — Почему ремни не сняли, а мотор выключили?
— Сегодня работать не будем! — процедил сквозь зубы Мито, даже не взглянув на него.
— Почему?
— Потому что пришло известие: умер Ленин… Владимир Ильич Ленин…
— Ну и что ж, что умер?
Взгляд механика точно электрической искрой ожег красную, раскормленную физиономию хозяина.
— Тебе говорят: умер Ленин, самый великий человек на земле!
Хозяин начинал выходить из себя.
— Ну хорошо, хорошо, я понял. Но с какой стати нам-то прекращать работу? А ну, заводи мотор, черт бы вас всех побрал в самом деле! Вы, наверно, повредили жернова!
— Катись отсюда, скотина! — вспыхнул Мито и, бросившись к верстаку, схватил молоток. — Вон! Покуда я не отправил тебя ко всем чертям!
Крестьяне подались назад. Жирная физиономия хозяина побелела.
— Да постой, постой… Видали?! Еще чего!.. Молотком, а?
Злые огоньки в глазах Мито погасли.
— Слушай, Вылко, добром прошу: уйди! Не в себе я… Тебе не понять, что для нас значит Ленин… Сказано: сегодня работать не будем. И все тут. Уйди, говорят…
Слова простые и ясные, полные неотразимой силы. Эта сила одолела, смирила грубую душу барышника.
— Чертова голытьба! — махнул хозяин рукой и, растолкав крестьян, ушел: нелегко об эту пору сыскать работника, да и вряд ли найдешь другого такого, как Мито — и механик, и мельничное дело знает.
— И вы идите, друзья, — обратился Мито к крестьянам. — Идите на мельницу. Я сейчас приду, устроим собрание. Расскажу вам, кто такой был Ленин и почему мы сегодня не будем работать!
Потом обернулся ко мне и добавил:
— Гаси топку!
Крестьяне ушли. Мито постоял-постоял, провел рукой по лбу, потом подошел к окошку и долго глядел во тьму, устремив взгляд туда, на север.
Сирена сотрясала тишину ночи могучим ревом, будто хотела излить боль миллионов тружеников земного шара, бессильных вернуть жизнь своему вождю.
1930
Перевод Б. Ростова.
В АРЕСТАНТСКОЙ
Нас пятеро в одной из камер на шестом этаже полицейского управления. Лежим рядком, друг подле друга, головой к стене — в углу цыганенок, за ним дезертир из румынской армии, потом македонец Велко, типографский ученик Илия, а с самого краю — я, так как я теплее всех одет.
Свет городских фонарей теряется высоко в ночном небе, и решетки двух наших окон разрезают на квадраты бледно-желтое, точно отблески далекого пожара, сияние. Город растаял, утонул в фосфоресцирующем мраке, и кажется, что в ночи, на этой неприступной железобетонной скале, нет никого, кроме нас пятерых. Даже звонки трамваев доносятся к нам приглушенные, неясные, словно эхо из глубокой бездны.
С полей по реке пришла прохлада. Спина у меня стынет, и я поворачиваюсь лицом к оконным решеткам.
— Товарищ, — тихо шепчет типографский ученик. — Ты не спишь?
— Не сплю.
— Хочу тебя спросить…
— Спрашивай.
Я снова поворачиваюсь к нему лицом.
Но проходит один трамвай, другой, а он все молчит.
Его зовут Илия — вот все, что я о нем знаю. Привели его сегодня в полдень. Клялся, что не знает, за что его взяли.
— Видишь, какое дело, — наконец заговорил Илия хриплым голосом, запинаясь, — горло у него пересохло от волнения. — Читал я в одной газете… Не то читал, не то мне рассказывал кто… Но только есть одно лекарство… Изобрели его ученые в Советском Союзе. Вакцина, что ли… Да, да, вакцина, точно! Вакцина от страха. Вы ничего об этом не слыхали?
— Ну и что это за лекарство? — спросил я.
— Да вот лекарство такое…
Илия вдруг приподнялся, сел, стал растирать колени. Потом опять лег, но на живот, подперев голову руками.
— Написано было, что если кому сделают укол этой вакцины, у того исчезает страх. Понимаешь? Человек перестает бояться. Что бы с ним ни делали, он уже не чувствует никакой боли. На куски его режь — словечка не проронит. Хоть и знает — а не скажет.
Зубы у парня стучали, рассекая слова…
— Страшно мне, понимаешь? И хочу не бояться, а боюсь. Бить меня будут, чтобы я рассказал о листовках. Вот кабы укол, тогда — иное дело…
Македонец Велко, лежавший по другую сторону от Илии, приподнялся, сел, подогнув ноги, и принялся обшаривать свои карманы в поисках сигарет. Зашуршала бумага, чиркнула спичка, и огонек пробежал по сигарете до самых губ.
— Гм… Слушаю я тебя, парень… Детский какой-то разговор! — произнес он. — Вот что я тебе, сынок, скажу… Они там, в Советском Союзе, своего добились, и такое снадобье, о котором ты размечтался, им ни к чему. Опять же, изобрети кто такое у нас, все равно продавать не позволят. Где уж там! — огонек его сигареты вслед за рукой прочертил в воздухе круг. — Тогда бы пришлось вообще полицию прикрыть.
Велко снова затянулся, будто стремясь пропитать дымом каждую жилку своего большого и сильного, как у борца, тела.
Дымок сигареты, окутав его слова, приглушил их…
— Страшно, говоришь?.. Да, друг, не без того…
— Но я вправду ничего не знаю! — полушепотом возразил Илия.
— Погоди, милок, о том и речь. Когда знаешь — это и плохо и хорошо: ведь рано ли, поздно, а конец будет. Терпишь, терпишь, а как станет невмоготу, так оказываешься… предателем. — Он будто выплюнул это слово, чтобы оно не оскверняло рта. — А вот если не знаешь — тут уж никакого конца не будет. Эти твои басни насчет вакцины только расслабляют волю. Мой тебе совет: думай лучше о чем-нибудь другом. Старайся так себя переломать, переработать, чтобы самому стать, как эта вакцина. Вот, скажем, сейчас лежишь ты. Закрой глаза и вообрази, будто тебе кто-то отрезает напрочь палец. Перочинным ножичком отрезает, маленьким, тупым. Он режет, а ты на него глядишь. Сначала кожу разрезал, потом до кости дошел, сустав нащупывает. Больно, очень больно, но ты стискиваешь зубы и терпишь. Вот, попробуй, уставься в одну точку и об одном об этом только и думай. Как отхватит он у тебя полпальца, да как хлынет кровь, ты другой-то рукой зажми… Попробуй… — наставлял Велко парня. — А то можно еще иголки запускать. Только чтоб длинные были. Загоняй себе иглы, куда ни попало. Ничего, быстро привыкнешь. Я по себе знаю. Меня один македонский воевода выучил — царство ему небесное, — прикончили его, сволочи! Разок попробуй, другой, третий, и эта — как ее? вакцина, что ли? — сама собой у тебя в крови образуется. И не придется тебе тогда нюни распускать, точно маленькому. Меня вот смертным боем били, а я — ни звука.
