Через минуту мать выглядывает снова.

— А если так, наверх? — спрашивает она, подняв седые волосы над увядшим напудренным лбом.

— И так хорошо!..

Эта редкая привязанность, соединявшая мать и сына, всегда озадачивала меня и даже раздражала: ну, хорошо, бывает сыновняя любовь, кто спорит, но чтоб тебя водили за ручку до седых волос! Это болезненное извращение, видимо, стоило того, чтобы присмотреться к нему поближе…

«Как это он решился остаться один в разрушенном городе?» — думал я, глядя на этого избалованного маменькина сыночка.

Он и здесь, в подвале, сидел и ждал так же, как на трамвайной остановке, когда с ним не было матери, — спокойно, безучастно, никак не выказывая своего раздражения. Есть на свете такие закоренелые отшельники, которые проходят мимо остальных людей, словно те — бесплотные тени.

Воздушная тревога затянулась.

Тоненькая церковная свечка догорела, погасла, и мы в полной темноте остались ждать, что пошлет нам небо.

«Небо» — в прямом смысле этого слова!

Я курил сигарету за сигаретой. И каждый раз, чиркнув спичкой, смотрел на соседа: тот тоже не спал, только помаргивал и взглядывал на меня с тем равнодушием, с каким смотрят обычно на случайного трамвайного спутника.

— Расскажите что-нибудь, — неожиданно для самого себя проговорил я, зажигая очередную спичку.

— А что вас интересует? — мягким, приятным голосом ответил он мне вопросом на вопрос.

Спичка погасла.

— Да так, — пробормотал я, — расскажите, кто вы, чем занимаетесь… Давайте знакомиться, раз уж встретились в этой дыре… Кто знает, выберется ли отсюда хоть один из нас, если снова начнут бомбить…

— Что ж, если вам интересно… пожалуй… Зовут меня Петр Динков… Петр Стоянов Динков. Служу в представительстве германской компании анилиновых красителей. Женат. Детей нет. Живу на улице Мизия, семьдесят три.

— Да, да! — улыбнулся я его анкетным ответам. — Вы живете в красном кирпичном доме… Я вас знаю уже несколько лет.

— И я вас тоже знаю, — сказал Динков. — Вы писатель. Печатаете рассказики в газете «Радуга»…

Темнота придавала нашим голосам какую-то неуверенность, и мы оба невольно говорили чуть громче, чем нужно, — наши слова гулом отдавались в цементном подвале, будто подземные духи вели меж собой ночной разговор.

— Хотя мы и не были знакомы, — начал я издалека, — вы всегда были мне симпатичны. Я, признаться, человек довольно беспокойный. Вероятно, поэтому мне всегда нравились тихие люди. Всю жизнь завидовал им. Откровенно говоря… — подкупающе улыбнулся я, словно он мог в этой непроглядной тьме разглядеть мою улыбку, — я наблюдаю за вами вот уже года три-четыре. Знаю, как вы одеваетесь, где покупаете газету, к какой мясной лавке прикреплены… Знаю даже, что вы счастливый человек.

— Да, я действительно счастлив! — не устоял Динков.

— Вот видите! Не зря, значит, я вам завидовал!.. Вы всегда возбуждали во мне желание разузнать что-нибудь о вашей жизни. Разгадать секрет, с помощью которого вы добиваетесь счастья. Вот и сейчас я спрашиваю себя, но… не уверен, правильно ли вы меня поймете.

— Отчего не понять? Отлично вас понимаю!

— Я спрашивал себя, — продолжал я. — кто этот тихий, спокойный человек? Как он живет? И всегда мне хотелось услышать что-нибудь о вашем детстве, о вашей семье. Ведь каждый человек — это целый маленький мир. У каждого свои радости, каждый стремится к чему-то, борется за то, чтобы это «что-то» осуществилось. И теперь, когда случай свел нас здесь, в бомбоубежище, мне снова захотелось разузнать что-нибудь из вашей биографии. Может быть, и впрямь расскажете мне о своей жизни?

Вопрос мой потонул во мгле; прошло много времени, а ответа все не было.

Мне хотелось бросить ему веревку, установить с ним какую-то связь, и я искал к нему подступов, но как подобраться к человеку, когда ни глаз его не видишь, ни сам он не пытается поймать другой конец веревки?

Молчание словно еще больше сгущало темень и становилось невыносимым.

— Что же вы молчите?

— Да уж и не знаю, что вам сказать! — воскликнул вдруг Динков. — Биография… Какая там биография! Вы ведь писатель — вас, верно, интересует что-нибудь увлекательное, необычное. Но только вы ошибаетесь, в моей жизни нет ничего примечательного. Я самый обыкновенный человек.

— Все мы обыкновенные люди!

— Нет, вы не думайте, что я скрытничаю. Я действительно не знаю, что бы я мог вам рассказать… Вам ведь нужно что-нибудь значительное, а я… В моей жизни ничего такого нет.

Слова его были искренни — он и впрямь не знал, что, собственно, меня интересовало.

— Откуда вы родом? — принялся я помогать ему.

— Из Тырнова.

— Где учились? Какое у вас образование?

— Окончил тырновскую гимназию. Хотел стать врачом, но, приехав в Софию, с трудом устроился официантом в вегетарианской столовой. Однако именно там я познакомился с одной женщиной, чешкой по национальности, и женился на ней…

— Никогда не видел вашей жены, — изо всех сил старался я поддержать разговор. — Знаю только вашу матушку. Вы, по-видимому, очень любите друг друга — я всегда встречаю вас вместе.

— Постойте… Женщина, с которой вы меня видели, не мать мне. Это моя супруга, моя жена.

— А-а! — застонал я так, будто английская бомба в самом деле обрушила на мою голову все шесть этажей. — Простите…

Какое уж тут «простите»! Нет мне прощения! Четыре года наблюдать за этой парой и не додуматься, что они муж и жена. А еще писатель! Беллетрист!..

— Да что вы, что вы… — сквозь шум в пылающих от стыда ушах донесся до меня голос Динкова. — Все, кто видит нас вместе, принимают нас за мать с сыном. А ведь я ровно ничего не знаю ни о матери, ни об отце: я подкидыш. Какая-то сестра милосердия в больнице выкормила меня из рожка, а потом исхлопотала мне место в сиротском приюте. Там я и рос. До того было скверно, что я едва выжил. Но когда впоследствии приехал в Софию, мне стало еще хуже. Хорошо, что я умел мыть тарелки и прислуживать за столом. В приюте выучился.

Я понял, что Динкова ничуть не смущала большая разница в возрасте между ним и его женой — к чему только человек ни привыкает! Его спокойствие позволило мне побороть смущение и задать новый вопрос:

— Значит, ваша жена бывала в столовой, где вы служили, и вы пришлись ей по душе?

— Да, мадемуазель Ванда была нашей постоянной клиенткой. У нее был свой особый прибор и свое определенное место. Волосы у нее уже тогда были седыми, но, правда, выглядела она моложе, чем теперь. Я подавал ей и, когда работы бывало немного, присаживался за ее столик. И она, вот точно так же, как вы, начала расспрашивать меня о моей жизни. Когда она узнала, что я ночую в сарае… У меня тогда не было квартиры и ночевал я в одном сарае, причем хозяева даже не подозревали о непрошеном квартиранте, понимаете?.. Как только мадемуазель Ванда услышала, что я сплю в сарае и лишен возможности ежедневно принимать ванну — она даже перестала есть.

— Это возмутительно! — сказала она. — Вы сейчас же пойдете со мной!

И отвела меня к себе. Затопила, наполнила ванну теплой водой… Представляете себе, ванна! Белые простыни, белоснежная постель! Я даже надел одну из ее пижам… Интересно, да? Вы не можете себе представить, какой чудесный человек моя Ванда! Я рос без матери, да и ни с одной женщиной не был… Понимаете?

— Да, да…

— Я был совершенно запуган. В каждом видел либо начальника, либо надзирателя. Вырос, стал взрослым, а все время боялся, что кто-нибудь меня прибьет. Нас часто били в приюте. Дрожали мы, как собачонки. Меня, знаете ли, однажды в клозет заперли. В наказание за то, что я поднял страшный рев, когда начальник приюта разбил мне зубы за расколотую тарелку. Вернее за то, что мой рев могли услышать на улице. Дождавшись, пока стемнеет, этот зверюга вместе с надзирателем заткнул мне кляпом рот, связал руки и ноги и втолкнул в клозет. Запер меня там и пошел спать. Не помню, когда меня вытащили оттуда. Товарищи потом рассказывали мне, что я был чуть не при смерти. Две недели лежал я в тяжелом состоянии, но в больницу меня так и не отправили. Боялись, как бы я не рассказал обо всем врачам. Мерзавцы, не правда ли? — продолжал Динков свой рассказ. — А вот мадемуазель Ванда отнеслась ко мне, как родная мать. Постелила на кушетке, укутала одеялом, словно младенца, присела на маленький стульчик у моего изголовья. И начала рассказывать о своих невзгодах. Она тоже росла без матери, но отец у нее был хороший человек. Его пригласили из Чехии для работы на софийском пивоваренном заводе, и он приехал с ней и с ее младшим братишкой. Прошло года три-четыре, и однажды приводным ремнем затянуло полу его пиджака. Беднягу подкинуло к потолку и расшибло в лепешку. Девочка осталась одна, а ведь ей только-только исполнилось шестнадцать лет. Братишке было тринадцать. Чтоб прокормить брата, Ванда нанялась в прислуги. Когда тот подрос, он поступил учеником в придворную типографию. Но и Ванда не сидела сложа руки. Она стала посещать вечерние курсы, изучила счетоводство, а хозяева завода, где работал ее отец, помогли ей устроиться на службу в то самое германское агентство, где сейчас работаю я…