— Ну что, готово? — послышался его голос в соседней комнате.

— Готово, господин пристав!

— Двинулись!

За стеной зашумели, затопали. Слышно было, как они вышли из дому, прошли под окнами…

— Прощай, отец! — крикнул сын, обернувшись к зияющим, словно незарытая могила, дверям.

Ответом ему был только испуганный лай собак, забившихся под навес в глубине двора.

7

В ту же ночь в селе было арестовано еще несколько человек.

Пронесся слух, что все аресты пошли от того паренька, которого поймали накануне в поле.

Отцы и матери арестованных по нескольку раз наведывались к дому Пандурина, надеясь что-нибудь у него узнать. Стучались и в дверь, и в занавешенные окна, но Пандурин не открывал и не отзывался. Даже самые яростные проклятия и оскорбления не подействовали, а уж какими только словами не обзывали его женщины.

Не видели его соседи ни в течение дня, ни вечером.

На следующее утро к нему постучался один из общинных сторожей, чтобы передать пакет из околийского управления.

— Опять его на должность зачисляют, — объяснял он окружившим его любопытным. — Старшим полицейским назначили.

Сторож постучал в дверь, обошел вокруг дома, принялся барабанить в окна. Собаки захлебывались от лая, выли, точно ошалелые. Сбежались соседи, подошли прохожие и даже пассажиры с только что прибывшего на пристань парохода. Какой-то человек, с виду торговец, догадался прорвать бумагу, которой была заклеена дыра в оконном стекле, просунул в нее руку, повернул задвижку и распахнул окно. Но едва он заглянул в комнату, как тут же, ахнув, закрыл глаза рукой.

Старик жандарм лежал на полу в луже крови.

Сабля так и осталась торчать у него в горле: видно, не хватило сил отшвырнуть ее в сторону.

1928

Перевод М. Михелевич.

ПОЗДНО…

В этот вечер учитель Петров ждал к себе гостью. С двух часов занимался он уборкой — расставлял и переставлял в комнате вещи, и все казалось ему, что еще что-то не так. По-новому разместил четыре венских стула с облезшими витыми спинками, прикрыл продранные сиденья подушечками, поправил на кровати белое домотканое покрывало с желтой шелковой каймой, переставил на столике приклеенные на картон кабинетные фотографии, на которых он был запечатлен вместе со своими учениками, в сотый раз провел пыльной тряпкой по оконным рамам и опять взялся за метлу. Он собрался было еще раз почистить новый полосатый половик, но в открытые окна повеял весенний ветерок и обдал его дыханием свежевспаханных полей. Старый учитель позабыл о метле и, улыбнувшись, прошептал:

— Невена Стоянова…

Потом произнес по слогам, раздельно, будто на уроке перед детьми:

— Не-ве-на…

И задумчиво оглядел свою комнату.

Как удивительно все в ней переменилось! Те же вещи — кровать, шкаф, стулья, фотографии, стеклянная чернильница с черными и красными — для ученических тетрадей — чернилами, но кажется, будто он стряхнул с них не просто пыль, а безмолвное, двадцать лет копившееся смирение и усталость. Все в комнате выглядело теперь обновленным, возродившимся. Даже купленное где-то на сельской ярмарке и уже облезшее зеркало словно знало, что ему предстоит отразить не это высохшее, изборожденное морщинами лицо, а никогда им дотоле не виданную живую и веселую девичью улыбку… Но вдруг лицо учителя тревожно дрогнуло, на лбу и у глаз собрались морщины; погасла и улыбка на губах, и тихий, внутренний свет в некогда синих, а теперь совсем выцветших глазах. Петров увидел в зеркало висящий на противоположной стене портрет своей покойной жены, обвитый траурной лентой — такой же поблекшей и серой, как и его седые волосы.

— Портрет!.. Это первое, что увидит Невена, когда войдет, — пробормотал учитель в замешательстве. — Неловко как-то…

Подойдя к стене, Петров протянул к портрету руку, но не нашел в себе сил снять его. Робко заглянул он в глаза жены, но в них было лишь загадочное спокойствие иного мира.

Он так мало прожил с этой болезненной, тихой и нежной женщиной, и было это так давно, что от его любви к ней осталась только привязанность к ее портрету — единственному его другу в этой заброшенной комнате на протяжении стольких лет.

— Но теперь другое дело… Совсем другое дело! — старался найти себе оправдание Петров, не в силах превозмочь обаяния, которое излучал нежный облик женщины на портрете. Черты ее были уже едва различимы в окутанной сумерками комнате. — Нет, право, неловко! Девушка впервые входит в дом — и встречать ее… покойниками!.. А все же…

— Господин Петров! Господин Петров… — ворвался в комнату девичий голос, такой же теплый и ласковый, как весенний вечер за окном.

Послышался стук в калитку. Залаяли собаки.

— Господин Петров!

— Иду, иду! — крикнул в ответ Петров, поспешно рванул со стены раму, сунул портрет под кровать и проворно выбежал во двор, даже не закрыв за собой двери.

С какой стремительностью налетел он на хозяйских собак и разогнал их! С какой силой дернул и распахнул калитку, чуть не сорвав ее с петель!

— Пожалуйста! Милости просим! Прошу вас! — звенел его голос. — Сюда, пожалуйста, налево! Я сейчас зажгу лампу. Одну минуточку!

Пальцы его дрожали. Стекло звякнуло о гвоздь, на котором висела лампа.

— Смотрите не разбейте! — смеялась с порога гостья. — Мы ведь, собственно, могли бы и не входить в дом.

— Что вы! Как можно! — лепетал Петров. — Нет уж, вы должны поглядеть, кто мы да что мы… Ну, вот и готово! «Licht, mehr Licht!»^[10] — помните, у Гете? Пожалуйте! — все так же стремительно кинулся он к гостьей, придерживая за локоть, ввел в комнату высокую черноглазую девушку в белой блузке.

— Вот оно, мое холостяцкое логово! — обвел он рукой комнату.

— Логово? — девушка вскинула тонкие бровки, и из алых ее губ, словно из родничка, вновь зажурчал смех.

— Да, да! — Петров откинул со лба седую прядь. — Живем одиноко, но зато свободно, как сказал поэт. Садитесь, пожалуйста. Располагайтесь поудобней! Как же вы оставили этого… Вылчева?

— Он побежал проведать захворавшего ученика. Мальчика нужно отправить…

— Знаю, знаю! — прервал ее Петров. — Вылчев всегда сыщет себе какое-нибудь занятие. А вот для друзей у него времени нету. Много ли здесь, в селе, интеллигентных людей, а он и знаться с нами не желает. Скитается с рыбаками по Дунаю либо на охоту ходит; где ночь застанет, там и ночует. По утрам от платья его вечно пахнет сеном, в волосах торчит солома! Нет, такой человек не может быть другом жизни!.. А здесь, дорогая Стоянова, без друга нельзя. Весною-то еще куда ни шло, но когда придет зима, ударят морозы, когда завоют лютые волки…

— Какие волки? — испугалась Стоянова.

Улыбка впервые сбежала с ее лица.

Петров небрежно пояснил:

— И наши, и с румынского берега. Румынские — те сходят с Карпат и пробираются в Болгарию через Дунай, по льду. Всю зиму воют вокруг села.

— Ой, мамочки!

Окруженные густой сетью морщин бескровные губы старого учителя решительно сжались.

— Не бойтесь! В самом селе волки не показываются. И кроме того, вы… Как бы это выразить?.. Здесь, в этой маленькой комнатушке, вы всегда найдете… друга. Соберемся вечерком, затопим печку… э… Да… затопим печку и будем пить чай. У меня и книги ведь есть! — Петров протянул руку, достал с полки книгу, подбросил и, поймав, с таким восторгом хлопнул по ней ладонями, что из нее выпорхнуло серое облачко. — Запылились, — смутился он. — Давно не брал их в руки. Да и к чему читать в этом одиночестве, когда не с кем слова сказать. Но теперь дело другое, совсем другое. Теперь здесь вы… Будем встречаться, читать, беседовать…

Тихое, ласковое бормотание старого учителя успокоило девушку. Она сидела, откинувшись на спинку стула, склонив набок голову, и, поглаживая кончиками пальцев бархатную скатерть, которой был покрыт стол, тихо и певуче заговорила: