— Ого! — изумленно воскликнул он. — Да ведь никак Пандурин! Переоделся — не узнать, чертяка этакий! Здорово, Колю, здорово!

— Здравствуй, бай Лало!

— Кого ведешь, Колю?

— Заговорщика, бай Лало!

— Так! Так ему и надо! — радостно тряс Лало своими жирными подбородками. — На обратном пути загляни ко мне, пропустим по стаканчику.

…При воспоминании об этом приглашении сердце Пандурина снова заколотилось, волосатая грудь всколыхнулась, словно кузнечные меха. Ему стало душно. Он спустил ноги с постели, накинул на плечи кожух и вышел на пчельник подышать, поразмяться. Остановившись подле молоденькой черешни, он притянул к себе расцветшую веточку, понюхал ее и взглянул на небо. Но глаза его не видели трепещущих весенних звезд — даже их заслонили приятные воспоминания.

…И прежде случалось ему входить в кабинет к начальнику: либо с докладом, либо вызовут, чтобы дать какое распоряжение или за папиросами послать. А иной раз и просто так, когда начальнику не на ком было злость сорвать. Отворишь дверь, щелкнешь каблуками и замрешь у порога, ровно столб на гумне.

— Слушаю, господин начальник!

Но на этот раз… Ха!.. На этот раз начальник сам подал ему стул и даже сказал: «Прошу!» Потом взял со стола большую деревянную коробку с сигаретами и всю, целиком, поднес ему:

— Закуривай, бай Никола.

Начальник был новый, но имя его с первого разу запомнил, лишь только прочитал заявление. Расспросил о прежней службе. Заставил подробнейшим образом рассказать о Флореско и о том, как и почему Мара-вдова его выдала.

— Ну а ты, бай Никола? Ха-ха! Небось сумел столковаться с хорошенькой вдовушкой? Ха-ха-ха! Столковался, столковался, дело ясное!

Веселый человек.

Под конец еще раз повторил, что благодарит за смекалку, смелость, расторопность. И особенно за письмо, которое было у арестованного зашито в воротник и которое Пандурин обнаружил при первом же обыске.

— Если б не ты, он бы наверняка успел его уничтожить, прежде чем мы спохватились. А теперь — нить в наших руках. Сегодня вечером мы его «обработаем» как полагается, но даже если он и не заговорит — заговорят другие. Да, бай Никола, ты у нас герой! Десяток молодых полицейских за пояс заткнешь.

— Рад стараться, господин начальник!

— Да, да, сегодня же переговорю с окружным начальником и завтра утром пошлем тебе приказ о назначении. Угощайся, угощайся, закурим еще по одной!

…Чего, чего только не было!.. Об одном вспомнишь, другое на ум приходит. Но спать-то все-таки надо. Похвалы — похвалами, а служба — службой.

Повеселевший, успокоенный, он пошел было к себе, но вдруг сквозь цветущие ветви деревьев заметил свет, пробивавшийся из комнаты сына.

— Чем он там занимается? — подошел Пандурин к окошку. — Читает… Пускай себе читает…

Хороший у него сын — все над книгой да над книгой…

Глубоко затаенное отцовское чувство зашевелилось где-то в груди, согрело сердце, подступило к глазам…

…Ох и разозлится он, как узнает, что отца опять взяли на службу! Ну нет, на этот раз мы будем хитрее — получим приказ о назначении и мигом улизнем из дому, словечком ему не обмолвимся.

Пандурин вздрогнул — то ли от неловкости и страха перед сыном, то ли от холода, которым тянуло с реки.

6

…Лаяла не только собака под деревом, лаяли все, кто только был в поле. Хороводом кружатся вокруг него и связанного паренька, топают подкованными сапогами и лают:

— Гав-гав-гав!.. Гав-гав-гав!

Лаял и начальник, но не под деревом, а у себя в кабинете. Лаял и потихоньку наступал на него. Протянул белые пальцы и впился когтями ему в горло.

— Гав-гав-гав!

Много раз доводилось ему душить арестантов, но никогда не задавался он вопросом, сколько может человек выдержать, если ему сдавить горло.

— Раз, два, три, четыре… десять, одиннадцать… Ох!

Он сам услышал свой стон. Судорожно рванул ворот рубахи и приподнялся в постели.

Казалось, собаки со всего квартала сбежались к его дому и надрывались от лая. В сенях слышался топот множества подкованных сапог. Раздавалась короткая, отрывистая команда:

— Вяжи его! Обыскивай!.. Поворачивайся!

Пандурин вскочил с постели, но голова закружилась, и он едва не упал. Ухватившись за кровать, несколько мгновений постоял так, пока не пришел в себя. Затем распахнул дверь и… попятился.

В комнате сына светились кружочки электрических фонариков. Взад и вперед сновали полицейские, штатские, какой-то незнакомый молодой пристав… Сын стоял лицом к стене с поднятыми вверх руками. Полицейский агент уставил ему в спину дула обоих своих пистолетов.

Наяву это, или он все еще спит?

— Кто там? — чья-то рука коснулась дулом револьвера его живота.

— Атанас!

— Бай Колю?!

Человек с крысиной мордочкой отвел оружие в сторону.

— Что это, Атанас? Да как же это?

— Ступай, ступай! — Атанас впихнул его обратно в комнату.

— Ты обознался! Это мой дом!

— Ничего я не обознался! — оглянулся на пристава Атанас. — Твой сын тоже в это дело замешан.

— Кто-о? — отшатнулся Пандурин.

— Сын твой, сын! Тот паренек, оказывается, к нему-то и шел. И письмо, которое ты отобрал, ему нес. Твой сын должен был переправить того на лодке через Дунай.

— Не может быть!

— Может. Молчи, а то и тебя заберут. Пандурин протянул руку, оперся о спинку кровати, едва волоча ноги добрался до нее и сел.

— Тут какая-то ошибка…

Молодые полицейские ввалились в комнату старика. Лучи фонариков словно солнечные зайчики запрыгали по ободранным стенам.

— Сабля, господин пристав!

— Ага! — пристав ворвался в комнату и схватил столь важное вещественное доказательство.

Впервые в жизни бывший полицейский не нашел в себе силы вытянуться перед блестящими начальническими погонами.

Пристав тотчас понял, что в руки его попала вещь незаурядная, дорогая. Он забыл про арестованного, про обыск и не мог отвести глаз от сабли, от ее отделанной перламутром, окованной серебром рукояти и золотых кистей.

— Это что за сабля? Как она сюда попала? — поднял он свое мальчишеское лицо.

Атанас вышел вперед и щелкнул каблуками.

— Разрешите доложить! — радостно воскликнул он, так как кроме него никто не знал истории этого старинного оружия. — Эта сабля, господин пристав, румынская, чокойская^[9]. Личная собственность бывшего младшего конного полицейского Николы Проданова, по прозвищу Пандурин. Вот этого самого! — и Атанас показал на своего приятеля.

Фонарики, метнувшись к кровати, осветили небритого, обросшего старика, залатанную его рубаху и синие форменные, продранные на коленях штаны.

— Вас, господин пристав, вчера в участке не было, — продолжал Атанас, — так что вы не видали, как он доставил туда связанного преступника.

— Ничего не понимаю! — шевельнул погонами пристав. — Что ты плетешь?

— Никак нет, не плету, господин пристав. Это отец учителя, которого мы сейчас арестовали.

— А-а! Так, так, так… — закивал головой пристав. — Ты, значит, отец Проданова? Значит, это насчет тебя начальник управления приказ подписал? Интересно, интересно… А ты знаешь, что тебе и денежную награду дают? Пятьсот левов! За проявленную сообразительность, храбрость и высокое сознание своего долга перед царем и отечеством.

Новостей было много, и все приятные, но Пандурин вряд ли слышал их. Опустив голову, полуоткрыв рот, он сидел неподвижно и только моргал, но глаза были пустые, незрячие, словно свет полицейских фонариков ослепил их…

При виде этого убитого горем человека всем стало неловко. Атанас, приподнявшись на цыпочки, шепнул приставу на ухо:

— Оставим ему саблю, господин пристав.

— Да, да, — согласился тот, отводя взгляд от мертвых глаз старика. — Конечно, оставим. Он это заслужил. Вот, бай Никола, бери свою саблю. Прекрасная, старинная вещь.

Но Никола и тут не пошевелился, так что приставу пришлось положить саблю подле него, на кровать. Положив, он тут же поспешно вышел.