Работали в большой комнате, больше всего в дневные часы, пристроившись поближе к окнам, где посветлее. Александра Нестеровна между делом беспрерывно рассказывала какие-нибудь истории, диковинные житейские случаи, которым не было счету. А иногда затягивала старинную казачью песнь, выпевая слова тоненьким дребезжащим голосом.
Под березынькой под белой
Нашла женка свово ратничка.
Эх, свово ратничка…
Осенние вечера наступали рано, тянулись долго, при электрическом свете вязать было труднее, глаза утомлялись, и женщины откладывали работу до утра, отдыхали. В такие часы, до самого позднего времени Катя рылась в книгах, читала все, что попадалось под руку, но с особым интересом листала старые книги. Все больше притягивали томики Пушкина, было их немного, а один лежал на самом видном месте, наверное, его брали чаще других. Это были письма поэта. Несколько страничек были заложены тусклой бумажкой, пожелтевшей от времени. Катя раскрыла книгу на заложенной странице и натолкнулась на письмо Пушкина к жене Наталье Николаевне.
Катя стала читать и изумилась. Это письмо послано Пушкиным жене из этого города. Значит, оно было написано здесь, в самом доме, где Пушкин останавливался в те дни?
«…19 сентября 1833 г.», — прочла Катя и остановилась от волнения. Надо же! И в такое же самое время, осенью! Вот чудеса какие. Письмо из этого самого дома. Подумать только. Сам Пушкин писал! Может быть, на этом месте сидел, покусывал перо и смотрел в окошко.
Она склонилась над книжкой, продолжала читать:
«…19 сентября 1833 года… в Петербург.
…Я здесь со вчерашнего дня. Насилу доехал, дорога прескучная, погода холодная, завтра еду к яицким казакам, пробуду у них дня три — и отправлюсь в деревню через Саратов и Пензу.
Что, женка? скучно тебе? мне тоска без тебя. Кабы не стыдно было, воротился бы прямо к тебе, ни строчки не написав. Да нельзя, мой ангел…»
Катю бросило в жар, было слышно, как в груди стучит сердце.
— Вот человек! Чего стыдится-то? Плюнул бы на всех и уехал…
Она вытерла платком разгоряченное влажное лицо и продолжала читать:
«Да нельзя, мой ангел. Взялся за гуж, не говори, что не дюж — то есть: уехал писать, так пиши же роман за романом, поэму за поэмой. А уж чувствую, что дурь на меня находит — я и в коляске сочиняю, что же будет в постели? Одно меня сокрушает: человек мой. Вообрази себе тон московского канцеляриста, глуп, говорлив, через день пьян, ест мои холодные дорожные рябчики, пьет мою мадеру, портит мои книги и по станциям называет меня то графом, то генералом. Бесит меня, да и только. Свет-то мой Ипполит! Кстати о хамовом племени: как ты ладишь своим домом? На женщин надеюсь, но с мужчинами как тебе ладить? Все это меня беспокоит — я мнителен, как отец мой. Не говорю уж о детях. Дай бог им здоровья — и тебе, женка. Прощай, женка. Не жди от меня уж писем, до самой деревни.
Как я хорошо веду себя! Как ты была бы мной довольна. За барышнями не ухаживаю, смотрительшей не щиплю, с калмычками не кокетничаю — и на днях отказался от башкирки, несмотря на любопытство, очень простительное путешественнику. Знаешь ли ты, что есть пословица: на чужой сторонке и старушка божий дар. То-то, женка. Бери с меня пример…»
Смесь серьезности и игривости письма развеселила Катю. Странное возбуждение не покидало ее, она оглянулась по сторонам, будто Пушкин, написавший это письмо, только что отложил перо и мог быть еще здесь, в этой комнате. Взгляд ее остановился на портрете Пушкина. Поэт был параден, красив, весел и благополучен. Но какой-то ненастоящий, придуманный художницей, совсем не похож на того живого, написавшего только что прочитанное письмо, человека серьезного, полного тревоги и волнения, умного, озабоченного…
Катя отвела взгляд от стенки, где темнело лицо нарисованного, напомаженного Пушкина, и снова углубилась в книгу, внимая живому голосу поэта. Перевернула страницу, стала читать подчеркнутые карандашом строчки другого письма. Это было еще одно послание Пушкина своей жене из той же поездки. Пушкин писал:
«Последнее письмо мое должна ты была получить из Оренбурга. Оттуда поехал я в Уральск — тамошний атаман и казаки приняли меня славно, дали мне два обеда, подпили за мое здоровье, наперерыв давали мне все известия, в которых имел нужду, и накормили меня свежей икрой, при мне изготовленной. При выезде моем (23 сентября) вечером пошел дождь, первый по моем выезде. Надобно тебе знать, что нынешний год была всеобщая засуха, и что бог угодил на одного меня, уготовя мне везде прекраснейшую дорогу. На возвратный же путь послал он мне этот дождь и через полчаса сделал дорогу непроходимой. Того мало: выпал снег, и я обновил зимний путь, проехав верст 50 на санях. Проезжая мимо Языкова, я к нему заехал, застал всех трех братьев, отобедал с ними очень весело, ночевал и отправился сюда. Въехав в границы Болдинские, встретил я попов и так же озлился на них, как на симбирского зайца. Недаром все эти встречи. Смотри, женка. Того и гляди избалуешься без меня, забудешь меня — искокетничаешься. Одна надежда на бога да на тетку. Авось сохранят тебя от искушений и рассеянности. Честь имею донести тебе, что с моей стороны я перед тобою чист, как новорожденный младенец. Дорогою волочился я за одними 70 и 80-летними старухами — а на молоденьких… шестидесятилетних и не глядел. В деревне Берде, где Пугачев простоял шесть месяцев, имел я une bonne fortune — нашел. 75-летнюю казачку, которая помнит это время, как мы с тобою помним 1830 год. Я от нее не отставал, виноват: и про тебя не подумал. Теперь надеюсь многое привести в порядок, многое написать…»
Катя не могла оторваться от книги и читала до поздней ночи. Когда погасила свет, долго лежала с открытыми глазами, вслушивалась в темноту, и ей казалось, что по квартире тихо ходит Пушкин, присаживается к полу, берет перо и быстро, быстро пишет…
Утром, когда пили чай, Катя спросила Александру Нестеровну:
— Вы когда-нибудь читали письма Пушкина к жене, которые он посылал из вашего города?
— У нас все их читали. Как же не читать? Наш Сережа и стихи Пушкина знает — как начнет декламировать, хоть целый вечер слушай, без единой запинки отрапортует. А мне больше нравится описание природы. Вроде вот этого: «Зима, крестьянин, торжествуя, на дровнях обновляет путь». Или такая картина: «У лукоморья дуб зеленый, златая цепь на дубе том: и днем, и ночью кот ученый все ходит по цепи кругом». Чу́дно, с детства помню. А про Пугачева Пушкин-то все у нас прознал, у яицких казаков выспрашивал, у старых людей выпытывал. В Бердах с одной старухой, слыхать, лично познакомился, так она ему выложила все, что знала, и Емелькин портрет своими словами описала. Такой он и получился в «Капитанской дочке».
Катя слушала Александру Нестеровну с наивным удивлением:
— А мне никак не верится, что Пушкин останавливался в этом доме. Будто какая-то сказка, честное слово. Да где же он тут жил? В какой комнате?
— Жил, жил, милая. А вот в какой комнате, никто точно не знает, только молва говорит, будто в этой самой, где мы с тобой сидим и пьем чай.
Катя уронила чашку на стол и вскочила со стула.
— Да как же это? Так просто? То Пушкин был здесь, а теперь мы?
— Сколько же лет прошло? — покачала головой старая женщина. — Почти сто пятьдесят. А люди как волны морские: одни разбиваются о берег, другие приходят. И так все века, без конца и края.
Катя потрогала рукой подоконник, потом вернулась к столу.
— Чей же это был дом? — спрашивала Катя, оглядывая стены и окна с каким-то особым почтением. — Кто здесь жил в то время, когда приезжал Пушкин?
— Известно, кто в таких хоромах живал в те времена. Сам губернатор со своей семьей. Он-то и принимал знаменитого гостя. Так вот и случилась эта история.
Помолчав, Катя вдруг обернулась к Александре Нестеровне.
