На доске было написано:

Катя долго стояла на тротуаре, смотрела на фасад дома, на высокие окна и забыла, зачем она здесь. Мимо сновали прохожие, обходили девушку, кто-то даже нечаянно задел ее локтем. С криком пробежали дети, парень в картузе проехал на велосипеде, резко свернул и сердито окрысился:

— Раз-зява! Стоит как столб!

«Как же так? — думала Катя. — Вон куда забрался Пушкин. На лошадях, от самого Петербурга, надо же. Это он ездил, когда задумал писать про Пугачева. В школе нам говорили. Нынче писателям легко на поездах да на самолетах, а попробовали бы в то время, не одна тысяча верст, потрясись на телеге!»

Варвара Прокофьевна вытерла губы концом платка, легонько толкнула Катю в бок.

— Чо стала? Пошли, чего уж.

— Куда?

— А в Марьину квартиру.

Она взяла Катю за руку и повела к необычному старому дому. Ступая по выщербленным каменным ступенькам, они поднялись на крыльцо и скрылись за колоннами.

Странное чувство овладело Катей: она успокоилась и с легкой душой переступила порог дома, под кровом которого много-много лет назад нашел приют сам Пушкин!

Прошло две недели, она обвыкла, приспособилась к обстановке, легко сошлась с людьми. В той части дома, где жила Мария Ивановна, было три комнаты, одна просторная, другая поменьше, а третья совсем маленькая. В других комнатах через сени помещались еще несколько семей. Верхний этаж тоже был заселенный, и, когда по утрам жильцы уходили на работу, а ребятишки торопились в школу, двери в парадной хлопали беспрерывно, и казалось, что с крыльца сходит не один десяток обитателей. Появление Кати никого не удивило, люди не расспрашивали, кто она и зачем здесь поселилась, просто приняли все, как есть, при встрече здоровались с девушкой, по-соседски кивали и улыбались.

У Марии Ивановны и правда было тихо, спокойно. Докторша жила со своей старенькой матерью. Муж помер давно, будучи еще молодым. В страшные январские морозы простудился на сквозняке в депо, схватил двустороннее воспаление легких и не смог совладать с тяжкой болезнью. Мария Ивановна осталась вдовой, не выходила замуж и, как ей ни было трудно, работала, воспитывала сына. И вот ему уже более двадцати лет, он служит в армии второй год. Мать Марии Ивановны семидесятипятилетняя Александра Нестеровна, старая акушерка, теперь давно на пенсии, женщина крепкая, жизнестойкая, высокого роста, тонкая, сухая, с аскетическим лицом, зорким веселым взглядом. Бывшие черные волосы ее поседели, брови совсем слиняли, их почти и не видно, а глаза не потухли, так и зыркают по сторонам, ничего не пропускают. До сих пор она запросто шьет и вяжет платки, а в свободное время читает книги и даже газетами интересуется.

Поселили Катю в самой большой комнате: живи, не стесняйся. Сама же Мария Ивановна перешла в комнату сына, а бабушка как была, так и осталась в своей «светелке», как она выражалась по-старинному.

— На первое время устроим тебя на работу, — сказала Мария Ивановна Кате. — Месяца два побегаешь, не заметно будет. Возьмем в больницу санитаркой, тяжестей носить не придется, около меня помощницей станешь, воду согреешь, инструмент прокипятишь, салфетки примешь от кастелянши, пыль со шкафов сметешь.

Так началась Катина жизнь в удивительном старинном доме.

По вечерам все трое пили чай в большой комнате. Стол стоял посредине, под круглым голубым абажуром, на потертой расписной клеенке пузатый фарфоровый чайник, накрытый полотенцем, баранки, сахар и закуски — оставшиеся после обеда пельмени или беляши. Впрочем, пельмени, как правило, делали по праздникам, а в будние дни доедали остатки, но так как в здешних краях любили готовить обильно, остатков после воскресного обеда хватало на всю неделю.

Кате было хорошо с этими людьми, но все же она тайно тосковала, и смутное беспокойство все время мучило ее. Она часто хмурилась, то и дело поглядывала на себя в зеркало, поглаживала руками живот, щупала талию. Это не ускользало от зоркого взгляда Александры Нестеровны. Старуха деликатно делала вид, что ничего особого не замечает, старалась отвлечь и подбодрить девушку. Но такую игру старая женщина не могла выдержать долго, привыкшая к прямодушию и откровенности, она то тихо рассмеется добрым смешком, то запросто скажет:

— Чо брови-то нахмурала? Будешь все время суровиться, так и дитя сердитое родится. Ты поулыбчивей живи да песни веселые пой. Вон у тебя какое лицо приятное, не всякой царице такое дается. Одно слово — красавица. Тебе, поди, не один мужик в любви объяснялся? У кого хошь голова закружится. Ой, девка! Многих с ума свела?

— Один у меня был, да и от того только горе. Всю голову дурью забила. Хитрые они, мужики.

— Любила его?

— Не знаю.

— Значит, не любила, коль не знаешь. Любовь, она, как оспа, на всю жизнь печать кладет. А если нет печати, значит, не было оспы.

— Легко вам рассуждать. Вы небось давно забыли, что она такая за штука — любовь. Вон сколько вам лет!

Катя шутливо посмотрела на Александру Нестеровну и засмеялась.

— Не обижайтесь, я так, сдуру болтнула. А ежели вправду, так в самом же деле. Разве можно помнить про любовь всю жизнь? Честно скажите, вспомните, про себя…

Александра Нестеровна добродушно смотрела на Катю, покачивая седой головой, улыбалась.

— Какая я была в молодые годы, в другой раз расскажу, если захочу. А теперь только вот что знай, дочка милая. Никогда я не была такой, как ты, трусихой и ничего не боялась. Твоя беда, это — тьфу! Подумаешь, какое горе! Я бывала в таких переплетах, что тебе и не снилось. Да ты и не гляди на меня, не равняйся, своей жизнью живи и воюй, не давайся в обиду ни богу, ни дьяволу.

— Если бы все так просто, — обиделась Катя. — А у меня каждый день новости. Человек же растет во мне. Послушала вас всех, согласилась, оставила, а теперь страшно подумать. Что буду делать, когда все свершится? Кому я нужна с ребенком на руках?

Катя готова была заплакать, зашмыгала носом, уши ее покраснели, губы смешно оттопырились.

Александра Нестеровна поймала Катину руку, начала гладить своими холодными, жесткими ладонями.

— Да что ты опять про свое? Говорено с тобой, переговорено. Нечего назад пятиться, решено так решено, нельзя иначе. И запомни мое слово, я зря не скажу: с людьми не пропадешь. Живи у нас, и все тут, а дальше жизнь укажет, куда двинуться. У тебя вон и руки золотые, Маруся не нахвалится твоей работой, и сама я вижу, какая стоящая девка. Не вешай носа. Не останешься без куска хлеба и дитенка вырастишь. И вид у тебя неотразимый, среди путевых мужиков покажешься, так перебьются из-за тебя, как петухи на ярмарке. Я еще на твоей свадьбе попляшу.

Александра Нестеровна залилась хрипловатым смешком, хлопнула Катю по коленке.

— Старинные танцы знаешь?

— Вальс умею. А больше люблю современные.

— Ладно, потопчемся по-нынешнему. Лишь бы музыка громко играла, чтобы пьяных мужиков передюжить, а то, известно, как они на свадьбах, перепьются и горланят на всю округу. Ты не смей сомневаться, перестань стягивать живот юбками да поясами, пускай растет.

Вечера еще были длинные, хоть день уже заметно и убывал. Придя с работы, Катя переодевалась, накидывала просторную шерстяную кофту, отдыхала. В выходные дни сидела дома, не выскакивала лишний раз на улицу, чтобы меньше показываться людям. Правду сказать, Катя боялась встретить знакомых из поселка, не желала расспросов, удивленных восклицаний, сочувственных вздохов. Может, поэтому она закутывала голову шелковым платком так, что только одни глаза виднелись, и быстро бегала на работу и с работы, выбирая дорогу по глухим переулкам, обходила людные улицы. В свободное время бродила по квартире, разглядывала фотографии на стенах, щупала старинные бронзовые подсвечники, тяжелые чугунные статуэтки: одна статуэтка изображала всадника на коне, другая — охотничью собаку. Открывала крышку дряхлого разбитого пианино, трогала пальцем клавиши, прислушивалась к дребезжанию расслабленных струн. Иногда жалела, что не умеет играть, хотелось разбудить тишину громким музыкальным аккордом или какой-то грустной, душевной мелодией. Она с интересом перебирала стопку пожелтевших от времени листов с нотами старинных романсов.