— Куда-нибудь поеду, не пропаду.

Не разгибая спины, женщина повернула голову, удивленно повела глазами.

— Чудная ты, право. Не знаешь, куда едешь? Или такая, как все теперешние, куда ветер несет, туда и катятся? Дай тебе бог, желаю счастья.

Женщина в синем халате выпрямилась, неторопливо пошла вдоль скамеек, исчезла за колоннами.

По радио объявляли прибытие и отправление поездов, пассажиры сновали по залу, одни уходили с чемоданами и узлами, другие появлялись, проходили мимо Кати, усаживались на скамейках. Время бежало, за окнами сгущались сумерки, в зале уже давно зажгли свет. А Катя неподвижно сидела на прежнем месте, накинув на плечи черный платок с красными цветами. Короткая бордовая юбка едва прикрывала обнаженные колени, розовые руки скрестились на груди, тонкие пальцы нервно перебирали шелковые кисти платка. Катя поджала под себя ноги, ссутулилась, будто озябла. Лицо было грустным, печальным, в ее сникшей фигуре чувствовалась растерянность, беззащитность. Она отвернулась к стене, уставилась глазами в темный угол, не желая смотреть на проходящих людей, бросающих на нее любопытствующие взгляды.

— …Поезд номер четырнадцатый отправляется с третьей платформы в семнадцать часов сорок три минуты… — неслось из репродуктора.

Кто-то пробежал мимо Кати с чемоданом, чуть было не наступил ей на ногу. Она подобрала ноги, еще более ссутулилась.

— Пирожки с мясом и с рисом! Пирожки! Горячие пирожки! — кричал сиплый, простуженный голос где-то в глубине зала.

А репродуктор опять перекрикивал всех, предостерегал неосторожных и легкомысленных:

— Граждане пассажиры! Не ходите по железнодорожным путям, это опасно для жизни!..

Катя слышала, как за стенами вокзала тронулся поезд, покатились вагоны. Стук-стук-стук! Она закрыла уши руками, чувствовала, что поезд уже давно ушел, но колеса стучали и стучали, и что-то опять объявили по радио, и резкий стук, и шумы, и крики перебивались, мешались в один гул.

— Поезд номер… с мясом… граждане! Горячие пирожки… Опасно для жизни…

От нестерпимой головной боли наступила апатия, клонило в сон. Но нельзя было совсем раскисать, сдаваться. Надо идти к кассе, покупать билет, лучше в купейный вагон на нижней полке. Но куда? До какой станции? В Курск? Бедная тетя Таня, что я скажу, как объясню?

Боль в голове не стихала, Катя все вздрагивала и сжималась от озноба.

У скамейки вновь появилась женщина в синем халате, всплеснула руками и засмеялась:

— Никак приклеили тебя к этой скамейке? Все сидишь, не уехала? Или ждешь разлюбезного?

Девушке было неприятно участие незнакомой женщины, она с обидой сказала:

— Вам-то что за печаль? Скамейки жалко? Так не ваша, казенная.

Женщина укоризненно покачала головой.

— По мне, хоть ночуй, хоть пропишись тут навечно. Зачем обижаться? Сиди.

Она с достоинством отошла, потом обернулась, и ее глаза внезапно встретились с виноватыми глазами девушки.

— Извините, — сказала девушка. — Я не со зла.

Глаза ее вдруг заморгали, стали наливаться слезами. Губы вздрогнули, лицо покраснело.

Женщина в синем халате вернулась назад, подошла вплотную, склонилась к девушке, внимательно посмотрела в глаза:

— Да ты того, дочка, испугалась? Знобит тебя? Она добрым взглядом смотрела на девушку, участливо кивала головой.

— Поверь мне, милая, я двадцать семь лет работала нянечкой в акушерском отделении, по глазам научилась определять эту бабью болезнь. Ты же беременная, доченька. Вот тебе мое честное слово.

Катя еще больше смутилась и покраснела.

— Что вы такое плетете? Кто вас просит?

— Эх, милая. Думаешь, люди глупее тебя, не увидят? И что ты боишься? Это же святое дело для женщины — родить дитя. Счастье великое, а ты убиваешься.

Катя схватила за руку незнакомую женщину, стараясь владеть собой, тихо спросила:

— Помогите мне найти врача. Не хочу я ребенка. Не могу, не имею права. У него не будет отца.

Женщина подсела к девушке, погладила ее дрожащие плечи, прижала к своему большому телу.

— Не торопись, милая, успокойся. Нельзя сгоряча. Подумай как следует, все пройдет, все на свои места станет.

— Скажите, пожалуйста, как мне найти врача? — твердила девушка. — Я заплачу, у меня есть деньги.

Женщина с укором покачала головой.

— Глупая ты, бестолковая. Не об деньгах думай, в жизни есть подороже вещи. Себя искалечишь и душу живую погубишь. Здешняя ты или приезжая?

— Никого у меня тут нет, чужая я.

— Куда ехать-то хотела?

— Не знаю. Ничего я не знаю. Не хотите помочь, я и без вас найду больницу.

Катюша отстранила женщину, поднялась со скамейки. Потянулась за чемоданом.

— Постой! — остановила ее женщина. — Не дури. Твоя обида сейчас тебя куда хочешь толкнет, хоть в омут глубокий, хоть в петлю или под колеса на рельсы. Совладать с собой надо да подумать, может, и горя-то никакого нет. Женщине самой природой определено рожать детей. За это благодарят, а не казнят, как ты думаешь.

— Пусть другие рожают, а я не хочу. Всю жизнь мучиться, врать про отца, изображать его честным человеком, когда он мерзавец.

Женщина взяла ее под руку, осторожно повела.

— Пойдем, голубушка, пойдем. Есть еще время подумать, опомниться. Думаю, нет и трех месяцев? Так ли?

Катюша с изумлением вскинула на женщину темные глаза, со злостью сказала:

— Откуда вы знаете? Три месяца. Ровно три.

— Ну вот и славно. Время потерпит. Несколько дней еще можно.

— Отведите меня к врачу, пожалуйста. Я вас очень прошу.

Женщина не выпускала из своих рук легкий чемоданчик девушки, настойчиво приговаривала:

— Если так хочешь, пойдешь к врачу. Сама отведу, у меня есть знакомая, в городской больнице работает, хорошая женщина, рядом живет. Завтра заявимся к ней, все расскажем, а нынче пойдешь ко мне, переночуешь, чаю попьешь, выспишься, успокоишься.

— Куда вы меня ведете? — спросила Катя, шагая за женщиной по освещенной улице, обсаженной высокими тополями.

— Да в мой же дом, говорю тебе. Вон там за серым забором кирпичные стены. А рядом, в старинном доме с колоннами, как раз та самая докторша живет, про которую давеча сказывала, соседи мы с ней, двадцать лет как одна семья…

Катя покорно пошла.

В сумерках они пришли в квартиру Варвары Прокофьевны (так звали женщину в синем халате). Хозяйка торопливо накинула на седую голову чистый цветастый платок, метнулась от зеркальца к порогу, сказала своей гостье:

— Ты посиди тут, послушай радио, что ли, а я сбегаю к Марусе Ковалевой, к докторше. Она на дому с такими, как у тебя, делами не принимает, говорит, пускай, мол, в больницу приходят, так я насчет завтрашнего утра и договорюсь. Чтобы без талончика тебя приняла и без очереди.

Присев на старом диванчике, Катя молча кивала головой, соглашалась на все. Она почувствовала себя какой-то беспомощной и бессильной, чего раньше с ней никогда не было.

— Как зовут-то тебя? — спросила женщина, толкая дверь плечом, собираясь уходить.

— Катериной Блинковой. Катей.

— А меня Прокофьевной. Варвара Прокофьевна, значит. Ну, не скучай, я в один миг.

Время шло медленно. В чужой комнате, где-то в темном углу, размеренно постукивали часы. За окном подвывала собака, легкий ветерок тихо раскачивал открытую форточку.

Катя прилегла на диван и незаметно уснула.

Ночью Катя проснулась, беспокойно ворочалась на скрипучем диванчике и до самого утра не могла уснуть. Все думала, как теперь быть, как лучше сделать? Перебрала в голове все возможные варианты, готова была вскочить и бежать на вокзал, вернуться в поселок газовиков к девчатам, в свою бригаду.

«Что я, в самом деле, убиваюсь? Расскажу подружкам всю правду, и делу конец. И ребеночка сообща воспитаем, чего тут такого? Дело житейское, человеческое».

Но что-то удерживало ее на месте, она не торопилась поддаться новому чувству, будто спорила с самой собой.

«Вернуться брошенной и оскорбленной? — думала она. — Ни за что! Пусть лучше никто не знает о моем несчастье. Перенесу одна свою судьбу. Надо избавиться от ребенка, и все. Другие же делают так? Не я первая.