Крейн пошел обратно по коридору. Пройдя еще коридор, он вспомнил, что надо вернуться, потому что Мангон, кажется, ждет у другого выхода, — но он не вернулся; он очень устал.

На дворе рассвело. Крейн вышел во двор, и откуда-то сбоку тотчас же придвинулась машина.

— Скорее! — высунулся шофер, — мы вас ищем.

Машина тронулась сразу, и сразу за сдвинутыми занавесками Крейн ощутил сидящего рядом человека. Крейн вытянул ноги и прислонил голову к спинке. Измученные суставы и мышцы отдыхали в холодной и мягкой коже сидения. Движенье, звук, запах мотора были необычайной радостью. Потом на повороте от толчка колыхнулась занавеска, и в беглом свете Крейн увидел на колене соседа знакомую красноватую руку. Крейн понял и улыбнулся. Он больше не должен выбирать, решать и отвечать перед судьбой. В его судьбе не хватало только развязки; он может теперь отдохнуть в прохладной коже и ровном дрожании машины, потому что развязка ему обеспечена.

Хейвуд свободен!

Рудокопы и металлисты, железнодорожники и текстильщики повторяли эти слова. На Западе люди пили виски и жгли динамит, потому что они не знали других способов выражать свою радость.

Когда Хейвуд приехал в Гольдфилд, ему показывали в деревянных полах салунов дырки, пробитые гвоздями на сапогах ребят, которые плясали, торжествуя его свободу. Митинги охватили страну, и много недель Хейвуд говорил на митингах в Чикаго и Сан-Франциско, в Мильвоки, Ситле и Колорадо.

На митинге в городе Викторе рудокопы кричали:

— Билль, что ты им сказал на суде?.. Билль, повтори!

— В последнем слове подсудимого я им сказал: «Здесь говорилось, что у Западной федерации рудокопов есть “тайный кружок”, и что мы заговорщики. Это правда, — мы заговорщики против прибылей, растущих за счет заработной платы, против ренты и капитала и процентов на капитал; против страшного рабства тех, кто создал рудники Запада, заводы Севера, хлопковые поля Юга, текстильные фабрики Востока. Если это заговор, джентльмены, то, в самом деле, мы — заговорщики…» Это я сказал им; а вам я скажу, ребята: то, что я оправдан, — отсрочка; у них еще будет время и случай меня осудить. Но то, что они — сыщики и владельцы копей, генералы и федеральные судьи, то, что они существуют, это — тоже отсрочка, потому что мы победим!

Машина стояла на незнакомой лесной дороге. У дороги между редкими соснами, темно-розовыми и медленно чернеющими к верхушке, маленький дом, скорее всего — забытая лесная сторожка. Легкий ветер осеннего утра прошелся по горящему, израненному лицу. Крейн вдохнул ветер. Он направился к сторожке с уверенностью, неожиданной в человеке, который не должен знать, куда его привезли. За ним шел молчаливый спутник.

Крейн вошел в комнату, где стояли скамьи и стол и, когда спутник запер за собой дверь, Крейн сказал:

— Опустите ваш воротник, Мак-Парланд.

— Так ты узнал меня…

В лице Мак-Парланда как будто ослабели пружины и жестоко обозначилась старость.

— Да, — сказал Крейн, узнал… хотя вы сильно изменились за эту ночь, Мак-Парланд.

— Ты не должен шутить, — Мак-Парланд покачал головой, — в сущности, тебе следовало бы молиться.

И он поднял руку с длинным шестизарядным револьвером.

— Подождите…

Сердце Крейна празднично расширялось, как тогда, на трибуне Джефферсон-сквера, и слова, которые наплывали, он непременно хотел сказать — хотя бы Мак-Парланду.

— Подождите… Я должен вам объяснить… Я был глуп. Я не знал, Мак-Парланд, что агентство — такая скучная служба; просто — место, где убивают и предают за восемнадцать долларов в неделю. Я не знал, что можно жить как Хейвуд, — не для себя, и что это так хорошо. Я знаю теперь. Я знаю еще, что вы проиграли драку, — и это такая радость…

Мак-Парланд смотрел тускло.

— Я не понял тебя. Ты радуешься… чему?

— Концу. «Жизнь — большое удовольствие», сказал Хейвуд однажды, «но пинкертоновцы его не заслуживают…» Я радуюсь концу, Мак-Парланд, и тому, что они победят, и тому, что вы здесь стоите ненужной развалиной, у которой осталась только память о виселицах, поставленных тридцать два года тому назад…

…и возможность убить еще одного человека… —

хотел сказать Крейн, но он не договорил этих слов, потому что Мак-Парланд прострелил ему сердце.

«Священное право собственности» — столп буржуазной идеологии. В буржуазных странах его поддерживают закон и мораль, школа, семья и церковь. Его охраняет могущественный судебно-полицейский аппарат. Этого мало: буржуазия не питает особого доверия к продажным и бездарным государственным чиновникам. Выражением этого недоверия явился — частный сыск.

С ростом промышленного капитализма растет рабочее движение, принимая все более угрожающие для капиталистов формы. Частные сыщицкие конторы сразу специализировались по рабочему шпионажу, который оказался неизмеримо выгоднее уголовного сыска. Уголовный сыск был оставлен для маскировки и рекламы.

Полицейский в мундире с дубинкой в руке плохо годился в герои. Службу в полиции буржуазия считала занятием необходимым «для блага общества», но мало почетным. Другое дело — сыщик во фраке. Его можно было снабдить всеми прикрасами героики и романтики. За это взялась литература.

Сыщицкая литература колоссально разрослась, подчиняя себе целиком творчество отдельных писателей.

Наряду с детективными произведениями высокого литературного качества, все большее распространение получала детективная бульварщина, рассчитанная на обывателя. Проповедь буржуазных добродетелей и священного права собственности подкрашена здесь кровавыми происшествиями, «роскошной жизнью графинь и лордов», дешевой романтикой, возбуждавшей нервы читателя.

В 1907 году, в эпоху реакции и разгрома русского рабочего движения, петербургское издательство «Развлечение» приступило к выпуску «Пинкертона». За «Пинкертоном» последовали «Ник Картер», «Русский Шерлок Холмс» и т. д. — еще более халтурные, чем «Пинкертон», если это только возможно.

В главу «Музей Ната Пинкертона» вставлены куски из «русских Пинкертонов». Это — отнюдь не литературная пародия, это — просто цитаты. Любая страница любого из пятикопеечных выпусков представляет собой образчик такой же нелепицы.

Еще и сейчас иногда можно услышать: пинкертонов-ская литература была литература безграмотная, вредная, но все-таки… занимательная. Это — предрассудок. Книжки издательства «Развлечение» — скучные книжки. Сюжет в них скроен так грубо, что развязку можно безошибочно предсказать со второй страницы.

Но в 1907–1908 годах в России сыщицкая литература явилась совершенной новинкой. Глупую и серую халтуру издательства «Развлечение» читали запоем торговцы и мелкие чиновники, гимназисты и студенты, и рабочая молодежь[7].

Последнее не случайно. Есть основания предполагать, что издательство «Развлечение» получало субсидии от охранки.

Во всяком случае, пинкертоновские выпуски были «агитационной» литературой. Недаром почти каждый из них заканчивался поучительным сообщением о наказании, постигшем нарушителя права собственности, и о гонораре, доставшемся «смелому поборнику правосудия».

Сыщицкая литература должна была воспитывать молодежь в духе идеологии господствующего класса.

«Каковы бы ни были подвиги западного Пинкертона, все же ему приходится проявлять находчивость, героизм, порой даже великодушие. Подвиги свои он как-никак совершает во имя защиты невинных». — Это в 1909 году писала кадетская «Речь», издававшаяся под редакцией Милюкова.

Пинкертоновские выпуски усердно трубили о том, что «Нат Пинкертон — не плод воображения». Русские читатели пропускали это заявление мимо ушей, как очередную рекламу предприимчивого издательства. Однако Нат Пинкертон существовал в действительности, и все, что рассказано в этой книге о возникновении и дальнейшем преуспеянии Национального сыскного агентства Пинкертона, основано на подлинных фактах[8].