— В Королищевичах? — обрадовался я.

— Какие Королищевичи? — с удивлением посмотрел на меня Михалкин. — Там же будет больше сотни человек — художники, музыканты, артисты, даже архитекторов позовут.

— А поэтесс? — спросил я.

— Этих само собой, — усмехнулся редактор. — А мне понравился твой «Третий круг». Про борьбу у нас еще никто не писал. Ставим в очередной номер.

Все-таки мой «Третий круг» выплыл. Я никому не говорил, что еще студентом написал этот рассказ на русском языке и послал его в «Юность». Даже в Москву ездил, чтобы прояснить его участь. Правильно тогда сказала сотрудница журнала, что я напрасно потратил деньги и время. Через месяц после моей поездки из «Юности» пришла рецензия писателя Юрия Бобылева, в которой говорилось, что рассказ не может быть напечатан из-за его художественного несовершенства. Он советовал мне изучать жизнь и читать классиков отечественной и зарубежной литературы.

На всякий случай я нашел в библиотеке книгу Бобылева и пролистал ее. Писал он в основном о войне. «У Василя Быкова лучше, — подумал я. — Не говоря уж о Шолохове или Паустовском. А я буду писать по-белорусски».

— Не знаешь, как по-английски «борьба»? — спросил Михалкин.

— Рестлинг, — ответил я.

Кстати, Михалкин был не первым, кто проявил повышенный интерес к борьбе. Многие из мужчин при должности с уважением посматривали на меня, когда узнавали, что я в прошлом борец. Видимо, это был атавизм, дошедший до нас со времен Древней Греции. В Риме, правда, больше интересовались гладиаторами, и это был один из парадоксов прогресса. Или, может, прогресс и есть путь от лучшего к худшему?

— Ты глупостями не занимайся, — строго посмотрел на меня Михалкин. — Пишешь рассказы — и пиши, без всякой этой философии.

— Я сейчас сижу над повестью.

— Повесть тоже можно.

— А роман?

— Романы Шамякин пишет! — засмеялся Михалкин. — Там уже место занято.

«А у классиков свои счеты», — подумал я.

— Тебе еще рано об этом думать, — вздохнул Михалкин. — С работой уже определился?

— В Институте языкознания работаю, — пожал я плечами.

— Институт, конечно, дело хорошее. Мову подтянуть никогда не вредно. Но надо думать о завтрашнем дне.

Что они все так беспокоятся о моем завтрашнем дне? Я оглянулся на портрет Янки Купалы, висящий напротив портрета Брежнева. У обоих, кстати, был недовольный вид. Видимо, им не нравилось их соседство.

«Хорошо, что в моем мемориальном кабинете один Якуб Колас, — подумал я. — Ему тоже не понравился бы на стене напротив Янка Купала, хотя у нас всюду пишут: Купала и Колас».

— Я едва добился разрешения повесить у себя Купалу, — сказал Михалкин, поймав мой взгляд. — У нас же ЦК.

Сотрудники «Маладосці» сидели в здании ЦК комсомола, и в этом были как положительные, так и отрицательные стороны. Чего больше?

— В жизни всего поровну, — сказал Михалкин. — Сегодня с редакторов сняли, а завтра предложили должность министра.

Мне о таких полетах не хотелось даже и думать. А Михалкин, видимо, не только думал.

— Жизнь покажет, — кивнул редактор. — Ты, главное, пиши.

Это я и сам понимал.

Сейчас у меня на столе лежала повесть о детстве «Городок». Писалась она легко. «А это оттого, что ничего не надо придумывать», — думал я. Да и само детство было еще совсем недавно, некоторые случаи из него до сих пор стоят перед глазами. Та же история со щукой, которую мы с Ванькой и Мишкой вытоптали на нашей мелкой Цне в дырявую корзину из-под коряги. Я и сейчас не понимаю, почему эта щука вскочила в корзину и не захотела из нее вылезать. Наверно, ждала, когда я склонюсь над ней, чтобы изо всех сил хлестнуть хвостом по щеке. Иногда казалось, что правая щека у меня жжет по сию пору.

Правда, Алесю Жаруку я отнес другую повесть. Она была о моей учительской жизни в деревне Крайск Логойского района. Но эта повесть мне самому казалась незавершенной. Ну, отработал ты год после университета в сельской школе. Но что такое один год? Начало. Вот остался бы там жить, женился на недавней выпускнице, — а не одна из них с интересом посматривала на тебя, — вот тогда бы и выяснилось, чего ты стоишь.

Но ничего этого не было. Из Крайска ты уехал, и очертания выпускниц бесследно растаяли на горизонте жизненного океана. Теперь у тебя перед глазами плывут другие яхты, ладьи и просто лодки. На Припяти их называют чайками.

Единственное, что меня беспокоило, — я до сих пор не знал, чего мне хочется больше: сесть за письменный стол или оказаться на берегу Днепра, Немана или Припяти с удочкой в руках. Эти увлечения снедали меня в одинаковой степени.

Я успокаивал себя мыслью, что можно легко сочетать одно с другим. «Землю попашем, попишем стихи», — написал кто-то из пиитов. Вот ты посидел за письменным столом в доме, стоящем в какой-нибудь из наших пущ, а потом берешь удочку и идешь ловить хариуса или голавля. Эти рыбы больше других подходили, чтобы попасться на крючок писателю.

Но во-первых, больших пущ на берегах больших рек давно не было. А во-вторых, не было и дома, в котором стоял бы твой письменный стол. Да и хариуса или голавля можно было поймать скорее в маленькой речке, чем в большой. Да, вопросов было значительно больше, чем ответов на них.

Что-то мне подсказывало: двух сорок в одной руке не удержишь. И тем не менее я не отчаивался. Я еще столько не прожил, чтобы терять голову от страха.

3

— Твоя повесть пока что ни о чем, — сказал Жарук, возвращая мне рукопись. — Но написана неплохо. Особенно подпившие учителя, переходящие лужу. — Он усмехнулся.

«Не все так плохо, — подумал я. — Но печатать повесть никто не будет».

— Не будет, — согласился Жарук. — Но ведь ты новую напишешь. Короче, собирай рукопись книги и приноси мне. Я прослежу, чтобы она у нас не залежалась. Понял?

— Понял, — сказал я. — Вот на совещание в Гродно посылают.

— Это хорошо, — посмотрел на меня Жарук. — Тебя сразу заметили. А без поддержки в наше время пробиться трудно.

Как я знал, у самого Жарука с попаданием в ряды лучших никаких проблем не было. Его рассказы и повести сразу стали печататься в журналах, одна за другой выходили книги, и вот он уже заведующий редакцией в издательстве, а это много значило в писательском окружении. Если и равняться, так только на Жарука.

— Правильно, — кивнул Жарук, — равняться надо на лучших. Журналы читаешь?

— Конечно, — сказал я.

— С книгой не откладывай. Чем раньше выйдет, тем лучше для тебя. А писать ты можешь. С работой определился?

— Еще нет.

— Хочешь, я позвоню в литературную редакцию телевидения? Там нужны молодые.

— Хорошо, — сказал я. — А к кому зайти?

— К Роману Шарпиле, он там заведующий отделом. А главный редактор Валентин Тисловец. Короче, придешь, сам все увидишь. Не оттягивай.

Я и не собирался оттягивать. Правда, не так просто было найти причину, чтобы сходить на телевидение. Не говорить же Забелле, что ты идешь устраиваться на новую работу.

— А ты и не говори ничего, — сказал Дубко, когда я встретил его в коридоре. — Лично я не отпрашиваюсь.

— Даже у заведующего сектором? — не поверил я.

— Он сам раз в неделю приходит, — усмехнулся Валера.

— Наш ходит каждый день.

— Это плохо, — подкрутил ус Валера. — Но ты ведь носишь рассказы в журналы?

— Ношу.

— Вот и неси. Главное, своим девицам не говори, куда ты идешь и зачем.

Как раз в этом и была загвоздка. Я еще не входил в наш кабинет, а они уже знали все мое расписание на день.

— Опять идешь в обеденный перерыв пить кофе с однокурсницей? — спрашивала Зина, заглядывая в зеркальце то одним, то другим глазом. — Когда они начнут выпускать нормальные зеркальца? Мое лицо ни в одно не влезает.

Оно у нее действительно было круглое.

— Какой однокурсницей?

— Черненькая такая. Но она старше тебя.

«Откуда они знают про Фаину? — удивился я. — И о том, что я пью с ней кофе в баре на Ленинском?»