Однако я не находила ничего забавного в предстоящем Салиму испытании, а потому не ответила на улыбку свекрови.

Прошло три дня. Все это время я буквально цеплялась за мужа, и слезы то и дело текли по моему лицу, даже в моменты удовольствия. Он слизывал влагу с моих щек и проводил соленым языком вдоль моего тела.

- Я буду дразнить тебя, когда родится наш первый сын, - прошептал он, когда я положила голову ему на грудь, все еще вздрагивая от внутреннего холода.

Наступил назначенный час. Салим оставил меня на рассвете. Я лежала в постели, притворяясь, что сплю, исподтишка наблюдая, как он моется и одевается. Он наклонился, чтобы поцеловать меня, но я не повернула лицо, чтобы поймать его губы своими.

Я осталась в полном одиночестве, охваченная ненавистью. Я ненавидела своего отца, запросившего столь страшную цену. Я ненавидела мужа и его отца, которые согласились ее заплатить.

Я ненавидела свекровь за то, что она поощряла все это. Но больше всего я ненавидела себя - за то, что стала причиной происходящего.

Я лежала на кровати, прижавшись к одеялам, дрожа от гнева, страха и непонятного тягостного предчувствия, ожидая, когда мне вернут любимого.

Всё осуществлялось в преддверии царских покоев. Салим был первым, затем обрезанию подвергся его отец Хамор. Нехеси сказал, что ни царь, ни принц не закричали. А вот маленький сынишка Ашнан громко завопил, но страдал он недолго, так как его тут же поднесли к полной молока груди и он утешился. Придворные, слуги, горожане, которые не успели скрыться в сельской местности, были не столь удачливы. Они почувствовали острие ножа и пронзительную боль, многие кричали так, словно их убивали. Все утро возгласы несчастных пронзали воздух, но к полудню они стихли.

Тот день выдался немилосердно жарким. Ни ветерка, ни облачка, и даже внутри, за толстыми стенами дворца, воздух был влажным и тяжелым. Мужчины ослабели от боли и кровопотери, их одежды и постели пропитались потом и кровью.

Хамор, который не издал ни звука в момент обрезания, упал в обморок от боли сразу после процедуры и, когда очнулся, зажал нож зубами, чтобы не кричать. Мой Салим тоже страдал, но не так сильно. Он был моложе, да и мази помогали ему больше, однако и для него лучшим средством исцеления был сон. Муж постоянно дремал, и всякий раз, когда он просыпался, был вялым и слабым, каким-то потерянным. Я отирала лицо возлюбленного, пока он спал, нежно омывала его потную спину, стараясь не потревожить Салима и не причинить ему боль. Я изо всех сил пыталась сдерживать слезы, чтобы лицо мое выглядело свежим, когда он просыпается, но то и дело, несмотря на все усилия, принималась плакать. К вечеру я была измотана и уснула рядом с мужем, плотно укутавшись в одеяло в тщетной попытке защититься от леденящего тело и душу неясного ужаса, хотя Салим спал на жаре обнаженным.

Ночью я проснулась от того, что муж гладил мою щеку. Увидев, что мои глаза открыты, он улыбнулся и сказал:

- Скоро все это останется в прошлом, словно страшный сон, и наши объятия станут слаще прежнего.

Глаза Салима закрылись, и я в первый раз заметила, что он похрапывает. Засыпая, я думала, как буду дразнить его этим храпом, скажу, что он напомнил мне ворчание старой собаки, задремавшей на солнце. А может, мне всё это просто привиделось? Я так до сих пор и не знаю: действительно ли Салим ненадолго пробудился и произнес те слова, или же это был всего лишь сон.

А вот всё остальное, что я помню о той ночи, сном уже не было.

Сначала раздался голос женщины, точнее крик. «Должно было случиться нечто ужасное, чтобы бедняжка так закричала», - спросонья подумала я, пытаясь избавиться от этого вопля, слишком ужасного для реального мира, слишком безумного.

Дикий, чудовищный крик шел издалека, но был настойчивым и тревожным, так что я не могла отмахнуться, он пробудил меня от глубокого сна. А потом я очнулась и поняла, что кричу сама - страшно, захлебываясь.

Я была вся в крови. Мои руки и лицо были полностью покрыты густой теплой кровью, которая била из горла Салима и рекой стекала вниз по кровати на пол. Его кровь была повсюду. Она пропитала одеяло, в которое я закуталась, и обжигала мою грудь. Я буквально тонула в крови возлюбленного. Я кричала достаточно громко, чтобы поднять мертвых, но никто, похоже, не слышал этого. Стражники не ворвались в дверь. Служанки не прибежали на крик. Такое чувство, словно я была последним человеком в мире.

Я не слышала шагов и не поняла, что случилось, когда сильные руки схватили меня, вытащив из-под трупа супруга. Они выволокли меня из постели, протащили по крови в темноту ночи. Это был Симон - он поднял меня, а Левий заткнул мне рот. Братья скрутили меня, как предназначенного на заклание агнца, погрузили на осла и отвезли в шатер моего отца, прежде чем я смогла задуматься о том, куда же подевались все горожане.

Ножи моих братьев работали до рассвета, обнаружив мерзость сыновей Иакова. Они убили каждого, кого нашли живым.

Но я ничего не знала об этом. Я знала только, что хочу умереть. Ничто, кроме смерти, не могло избавить меня от ужаса. Ничто, кроме смерти, не могло принести мне покой после того, как я видела Салима: изрезанного ножом, кровоточащего, мертвого. Если бы кто-то не разорвал кляп, когда меня вырвало, мое желание могло бы исполниться. Весь путь назад по склону холма к шатрам Иакова я беззвучно кричала, взывая к небесам: «О, боги! О, небо! О, мама! Почему я всё еще жива?»

Глава восьмая

Я стала первой вестницей случившегося. Моя мать увидела меня - окровавленную и безжизненно свисающую с осла - и страшно закричала. Она упала на колени, протягивая руки к дочери, которую сначала сочла убитой; и шатры тут же опустели, все бросились на голос Лии, чтобы узнать причину ее горя. Билха развязала меня и помогла встать, а Лия лишь молча смотрела - сначала в ужасе, потом с облегчением и, наконец, с недоумением. Она хотела прикоснуться к дочери, обнять меня, но выражение моего лица остановило ее.

Я повернулась, намереваясь вернуться в Сихем, но чуть не упала. Матери подхватили меня, и я была слишком слаба, чтобы сопротивляться. Они сняли с меня тонкую рубашку и одеяло, черные и заскорузлые от крови Салима. Они вымыли меня, намазали тело маслом, почистили и расчесали волосы. Они пытались вложить мне в рот пищу, но я не могла есть. Меня устроили на одеяле, но я не могла спать. До конца того дня никто не осмеливался заговорить со мной, и мне нечего было сказать родным.

Когда наступила ночь, я услышала, как возвращаются братья; я слышала звуки их добычи: плакали женщины, рыдали дети, блеяли животные, телеги скрипели под тяжестью награбленного. Симон и Левий хриплыми голосами отдавали приказы. Голос Иакова не был слышен.

Казалось бы, я должна была чувствовать себя раздавленной горем и опустошенной случившимся. Но ненависть умножила мои силы. Ярость, зародившаяся в моей душе, когда меня, связанную, насильно волокли на гору, росла, пока я неподвижно и молча лежала на одеяле. Звук голосов моих братьев поднял меня на ноги, и я вышла им навстречу.

Огонь пылал в моих глазах. В тот момент я могла бы сжечь их всех до одного - словом, вздохом, взглядом.

- Иаков! - крикнула я. - А ну выходи, Иаков! - Это был вызов, брошенный не ребенком, но взрослым человеком, имевшим право требовать ответа.

Иаков, весь дрожа, вышел из шатра. Позже он утверждал, что не знал, какое преступление было совершено от его имени. Отец обвинил во всем Симона и Левия и повернулся к ним спиной. Но я видела полное понимание в его помрачневших глазах, когда он стоял передо мной той ночью. Мне все стало ясно, еще прежде чем он начал отрицать свою вину.

- Иаков, твои сыновья - убийцы, - произнесла я голосом, который показался мне чужим и незнакомым. - Ты лгал и потворствовал убийству, и твои сыновья погубили праведных людей, воспользовавшись их слабостью. Хамор честно выполнил поставленное тобою условие. Вы осквернили тела мертвых и ограбили их могилы, поэтому их тени будут преследовать вас вечно. Ты и твои сыновья создали целое поколение вдов и сирот, которые никогда не простят вас. Иаков! - Голос мой звучал громко. - Иаков… - Я шипела, как змея, которая забирает жизнь и сама всё еще живет. - Иаков! - взвыла я, словно раненое животное, и луна исчезла.