Представь, он сразу рассказал мне обо всем. Пять дней назад он открыл почтовый ящик и там среди газет обнаружил конверт без адреса. Вскрыл конверт и в нем… Как ты думаешь, что в нем? Сберкнижка на предъявителя на пять тысяч рублей и записка: «Чужого не надо». Естественно, без внимание на последствия, он решил использовать сберкнижку. Но встает вопрос кто положил в конверт сберегательною книжку и опустил конверт в почтовый ящик. Он не знает. Между прочим, он запомнил номер счета, и я проверил. Все верно. С этим номером счета сберкнижка на предъявителя была выписана больше месяца назад. Завтра с его родителями побеседую. Может для нас здесь что-нибудь засветит.

- Слушай, - не сдержался Арслан, - какое отношение сберкнижка имеет к нашему делу о взломе сейфа? -При чем здесь она? При чем здесь твои почтовый ящик?

- Может быть это раскаивающиеся подпольный миллионер, за чем то хочет отблагодарить семейство Каревых. Вот только в чем весь смысл совсем не понятно.

- Ты уже привык, - рассмеялся Арслан, - если появляются при расследовании какие-нибудь странности, алогичность - значит, это прямо относится к нам. Как в деле Фастовой. Так, что ли?

- А что, разве ты еще сомневаешься? После дела Фастовой я, например, не пройду мимо любой странности.

- Сейчас не сомневаюсь -шутливо ответил Арслан и сжался от суровои февральской погоды,- и давай проверяй свою версию. Только побыстрее. А сейчас объясни мне, почему ты считаешь что Карев мучался с перетаскиванием сейфов а не Алехин.

- Карев явно богатырь и может перетащить сейфы, а Алехин - убежден - никогда.

- А термитный порошок ведь только в лаборатории Алехина, не забывай.

К тому же, содержимое сейфа Сытиной его крайне интересует и даже волнует.

- Может быть ему, что то и нужно было, о чем мы не знаем. Но не письма это точно.

- А что было нужно Кареву? - перебил Арслан.

Из известного нам содержимого, наверняка, ничего, но его кандидатура как подозреваемого более предпочтительна. - Это почему же? - усмехнулся Туйчиев.

У него, по крайней мере, был сейф для подмены. А у Заботина? - Николаи выразительно развел руками. - Что ж, подождем, что скажут эксперты. Ты попроси своего друга Каплуна ускорить дело, - смеясь, предложил Арслан.

- Издеваешься! - прорычал Соснин.

Карев уже заходил к себе в подъезд, когда его окликнул начальник ЖЭКа Хирин. - Павел Афанасьевич, в субботу милости просим на благоустройство и, так сказать, санитарию. Вот такая икебана.

- обязательно. Всей семьей выйдем, - заверил его Карев и хотел пройти в подъезд, но Хирин преградил ему путь.

- Вот вы, человек ученый, скажите, может быть вред от дерева? - Аким Никитич улыбчиво поднял уголки пухлых губ; хитрые глазки, над которыми горели ярко-рыжие ресницы, смотрели не мигая.

- От дерева может быть только польза, - слегка раздражаясь, произнес Карев.

- А вот и нет! - Аким Никитич не скрывал торжества: сейчас он опровергнет кандидата наук. - Вы говорите польза, а вот сосед моего свояка двенадцать лет назад дерево посадил возле дома. Так в прошлом году сын его из кино возвращался, а здесь возьми и налети ураган. Дерево сломалось и на плечо ему - бах. Перелом ключицы. Как в квартире,

- без всякого видимого перехода вдруг спросил Хирин, - тепло?

- Спасибо, нормально. -То-то. В наших домах - Сочи. Такая икебана получается,- закончил Аким Никитич и, наконец, милостиво пропустил Павла Афанасьевича.

… Раздражение, следствие переживании последних дней, накипало и готово было выплеснуться, но отсутствовали объекты. Вот уже битый час Карев бродил по квартире из угла в угол, не находя себе места.

«Хорошо все же, что дома никого нет, а то такие мысли приходят… Интересно, видел Хирин тогда, как я вынимал из почтового ящика конверт? Вечно он крутится где не надо! Ну и что, - успокоил себя Карев, - даже если видел, не рентген же у него в зрачках! И вообще, абсурд! Почему я должен бояться, открывая собственный, а не чужой почтовый ящик… Кстати, куда подевалась Лара? Опять у портнихи, наверно…»

Он сел на тахту, откинул голову и закрыл глаза. Густым белесым туманом наплыло прошлое.

Детство и юность Паши Карева легкими назвать было нельзя. Отец оставил семью, когда мальчику было девять лет. Шли трудные послевоенные годы, жили они под Саратовом, мать уволилась с должности телеграфистки и устроилась мороженщицей. В первый день Пашка съел шесть порции, заболел и навсегда возненавидел это лакомство. А через год водитель полуторки, спасая ставку малышей, которые внезапно выбежали на дорогу из-за угла, вывернул резко руль и заехал на тротуар, где стояла тележка с эскимо.

За осиротевшим мальчиком из большого южного города приехала тетка Вера Петровна, старшая сестра матери, и увезла к себе. Тетка имела комнату без удобств в старой части города, возле громадного и неописуемо красочного восточного базара, неумолчный гул которого врывался в распахнутое окошко, Пашка обалдело смотрел на длинные, нескончаемые ряды, ломившиеся от персиков, винограда, яблок,- земной рай.

Вера Петровна привязалась к племяннику, но относилась к нему строго, не баловала, она преподавала английский в той же школе, где он учился, и каждый вечер проверяла уроки у Паши, который, хотя и проявлял способности, учился без энтузиазма. Он обожал принимать участие в различных кружках, организации вечеров, слетов, в общем, горел на общественном огне. Учителя знали: Карев из категории незаменимых, всегда занят, работает на школьную «фирму», и нередко снисходительно относились к его отсутствию на уроках или не всегда уверенным ответам у доски. Веру Петровну удивляло Пашкино умение ладить с детьми, он никогда ни с кем не ругался, не дрался, не приходил домой в порванной рубахе. Она называла его «розовый мальчик». «Ты - мои розовый мальчик», -хвалила она Пашку, но в душе иногда удивлялась: неужели так и проедет его детство без обязательного мальчишечьего атрибута - расквашенного носа? Ну что ж, дай бог. Береженого бог бережет…

На первом курсе института Карева избрали в местком, снова закрутилось колесо: заседания, мероприятия. Учился урывками, но на третьем курсе все изменилось - кто-то забыл выдвинуть его кандидатуру на отчетно-выборном профсоюзном собрании. Первое время он ходил как потерянный, потом ему дали тему в студенческом научном обществе, он увлекся, просиживал вечерами в лаборатории. Доклад, который он сделал на конференции, привлек внимание. Заведующий кафедрой аналитической химии Тимур-Гулямович Хаидаров похвалил: «Молодец, тяни тему дальше, получится хорошая дипломная работа, а может и больше».

Так и вышло. Павел Афанасьевич после окончания института остался на кафедре ассистентом, почувствовал вкус к исследованиям и через три года защитил кандидатскую. Материала была уйма, самое время копать дальше, двигаться к докторской, и Карев работал по двенадцать часов в сутки. Хайдаров торопил: «Давай, Паша!». Прошло еще 3 года, в работе появились сбои, результаты эксперимента никакой

закономерности не давали. Карев опустил руки, и вдруг… Наверное, тот, кто тогда, еще на третьем курсе, забыл выдвинуть его кандидатуру, решил исправить ошибку. Его снова избрали и теперь уже, кажется, навсегда. Закрутило, завертело в бесконечной веренице заседании, он все чаще просиживал в прокуренных кабинетах, все реже заходил в лабораторию. Тимур Гулямович хмурился и однажды не выдержал, прямо сказал: «Ты для науки - человек конченый». Но он ошибся, и когда во вновь созданном научно-исследовательском институте начали укомплектовывать штаты, вспомнили об организаторских способностях Павла Афанасьевича и предложили ему уи ти из вуза на должность зама по науке. Это была победа, которую он готовил долгие годы, которая доказывала, по его мнению, правильность избранной им стратегии жить в мире со всеми. И здесь, на новом месте, он остался верен себе: с людьми - только по-хорошему, по-доброму, независимо от того, правы они или нет, грубы или вежливы. Как-то Алехин, выйдя из его кабинета, после того как Карев отказал в приобретении нового прибора, бросил Заботину: «Знаешь, хоть он и не дал ни шиша, а настроение у меня какое-то просветленное. Я обласкан и почти доволен. Талантище, а не зам».