— Спокойной.

Минута молчания, и Дамьян улыбнулся мне, приподняв бровь. Так он показал интерес к моей лжи.

— Только для того, чтобы вы друг друга не убили, Айзек Берковиц. Я не стану помогать против воли, это насилие. Ты прав.

— Айзек Берковиц, — просмаковал парень. — Как Дэвид Берковиц. Слышала о таком?

— Да, не ты один документалки про психов смотришь. Я бы не хотела с ним встретится, он бы без заминки убил меня. Знаешь, — слабо улыбнулась я, на что Ян искренне удивился, — я рада, что ты, опасный серийный убийца, меня бережёшь. Не знаю, в детстве я придумывала иллюзорные миры перед сном, что-то хорошее, что делало меня счастливой, и там я мечтала, чтобы страшный и сильный монстр меня берег и любил. Неужели я попала в ту иллюзию, и скоро это все закончится пробуждением в кровати? Ты и есть тот ангел-хранитель из моих грёз. Как интересно: я защищена нелюдем, который жаждет крови всех и каждого. Есть ли тогда ещё большая угроза, если не этот симбиоз?

— У меня даже душа запела от таких откровений, Мила, — рассмеялся Ян. — Что это, стокгольмский синдром?

— Да, наверное. По логике, я должна была стрелять в тебя, а не в копа. Действительно, синдром.

Дамьян усмехнулся и откинул голову на спинку дивана; зевнул, прикрыв рот кулаком.

— Ты спал ночью?

— Нет, без нейролептиков не могу уснуть. У меня всегда была лютая бессонница, я с пятнадцати мучаюсь.

— Повезло нам, что я врач, и легкие снотворные могу выписать. — Я приподнялась в поиске сумки с вещами. — Нужно только найти печать, тогда купим тебе таблеток.

— Я рад, благодарю тебя, мое солнце. Кстати, про ангела-хранителя. У тебя ладони разодраны, что случилось?

— Да ерунда.

— Говори, Мила, я хочу знать, что все в порядке. Или нет.

Я вздохнула устало. И с облегчением одновременно: наверное, я хотела позлорадствовать и поставить гнусного маргинала на место, но, скорее всего, в гроб. Хотела, чтобы за меня вступились. Растерзали за мое подорванное и униженное эго. Я приподняла зелёный мешок — худи с карманами — до грудины. Там ныло и вибрировало, прямо под костью, и я провела холодными пальцами по синяку, расползающимся, как акварель на промоченной бумаге.

— Меня толкнули под машину. Бомж с заброшенной фабрики, которая недалеко от моего дома. Он часто у ‘Багульника’ милостыню просит, за ноги хватает. Наглый такой, неприятный.

— Его скоро не станет, — ласково улыбнулся Ян. — Пойдём сны глядеть? Я очень устал.

— Пойдём.

Мы прыжком, таким по-детски озорным, рухнули в постель. Дамьян накрыл нас одеялом и лёг на живот, отвернувшись. Я хотела, наверное, чтобы он обратил на меня внимание, поговорил перед тем, как впадёт в тревожную дрёму. Но он молчал, обняв подушку. Я протянула ладонь к его спине, но отдёрнула её: не хотела давать ему повод на флирт, ведь это была далеко не моя стезя: у меня никогда не было мужчины, и я всё ещё девственница в двадцать пять. Я боюсь их — мужчин, — стесняюсь, и до сих пор не верила, что лежала в одной постели с Яном. С парнем. У него под брюками член, он наливается кровью и каменеет, рвет женщин.

Я будто только сейчас осознала, что Ян мужчина. В голове возникли образы: такие томные, исступляющие, красные, как вино: виделся Ян, дергающий ритмично свой член, на кровати у его бедер стелилась мёртвая девушка с разрезанным животом, а её сине-фиолетово-красные кишки — гирлянда. Он мастурбировал на её тело, её подростковые груди и выбритый наголо лобок.

Мне стало ревностно. Не знаю, самоудовлетворялся ли он в действительности на свою первую жертву, но захотелось узнать, уточнить, как он кончил и как простонал, задрав голову. Напрягая бёдра, открывая рот в крике наслаждения, выпячивая острый кадык, обливаясь потом. Хотела быть там.

Странное чувство — возбуждение, руки сами потянулись ниже по животу. На трусиках — огромное мокрое пятно и пробившиеся через ткань жёсткие волоски, чёрные, как и на голове. Я чистая брюнетка с серыми глазами и незагоревшей синеватой кожей.

— Ты чего хнычешь? — спросил хрипло он, поворачивая ко мне взъерошенную голову.

Я быстро прикрылась одеялом и вернула мокрые пальцы на грудь.

— Я не хнычу.

— Открыть окно?

— Зачем?

— Ты тяжело дышишь. Астматик что ли?

— Нет, тебе кажется. Спи.

— Не могу уснуть, когда ты так зазывающе вздыхаешь.

— Ян, ты!.. — возмутилась я, пойманная почти с поличным. — Тебе нравятся астматики?

— Да без разницы, мне все одинаково не нравятся. Но ты мне понравилась бы даже дауном.

— Ты меня до апофеоза какого-то довел.

— Так и есть. Можешь, — улыбнулся Ян, — поводить ногтями по моей спине?

— Зачем?

— Мне так кто-то в детстве делал, я не помню, как и почему, но было приятно. Иногда хочу вернуть того человека, но я не знаю, кто он. Надеюсь, это не был мужик-педофил.

— И как много ты не помнишь?

— Лет шесть-десять из детства. Только маленькими кусками, и то не много. Как психолог объяснишь, почему так?

— Мозг утилизирует травмирующие воспоминания для сохранения целостности психики. Защитный механизм. Я тоже несильно помню свою жизнь. Знаешь, так, будто прожила десять, а не двадцать пять лет.

— Гадкое чувство. Так поводишь?

— Ладно, снимай водолазку. — Я дождалась, пока Ян разделся и подставил мне спину. На коже заметила россыпь шрамов, явно задевших глубинные мышцы когда-то. Не сам резался — кто-то ежедневно хлестал его чем-то вроде розги. — Откуда это?

— Отец.

— За что?

— Не знаю. Он говорил, что я был отребьем. Он с матерью ненавидели меня.

— Почему? За что можно ненавидеть своего ребенка? — Я прошлась легко по его позвонкам и вернулась к лопаткам, выводя зигзаги и спирали на крепких мышцах. В первый раз, когда он пришел за мной после бойни в лечебнице, я и не заметила, как красиво его тело: драки и убийства окрепляли мышцы и суставы. Ян был как новая машина с лучшими запчастями внутри, только пара царапин на бамперах, если сравнивать его и автомобиль. — Зачем тебя вообще родили?

Он дернулся. Так сильно, что скрипнула кровать и дернулся матрас подо мной. Попросил глухо:

— Не говори так больше.

— А что такое? — не поняла я.

— Просто не говори. Начинает болеть.

Я сглотнула тревожно, поняв, что нашла его ахиллесову пяту. Я заподозрила, что его избивали, когда говорили такие слова. Ему было больно не физически: эта фраза возвращала его в детство, зудела там, где делали больно; она заставляла его вспомнить то, чего он вспоминать не хотел. Я погладила его по голове, отчего Дамьян явно расслабился.

— Они были нариками, а воспитание ребенка — лишняя трата. Им не хватало на дозу, даже на травку. Отец хотел меня продать, но боялся, что посадят. Они оба хотели от меня избавиться, не хотели никогда детей, но я родился, и ничего не поделаешь. Не продашь, так хоть всю злобу вылей, чтоб легче стало. Если бы они меня любили, то такого бы никогда не произошло. Это они виноваты. Я с самого начала был неизлечимо болен. Только и могу, что быть вот этим, кто я сейчас. Это еще с чрева, Мил, меня не получится вылечить от того, кем я становился от своего первого вздоха.

— Слишком драматично, Дамьян. Ты просто оправдываешь свои слабости.

— Ты тоже, когда называешь себя больной. Скидываешь ответственность, чтобы совесть не мучила.

— Тогда я буду винить тебя.

— За что?

— За то, что ты пришёл ко мне.

— Легкий путь нашла. Винить всех, чтобы не было тяжело от своих поступков. То же, что покаяться в грехах и получить прощения у святого отца. Так легче жить, и религия нужна людям, даже необходима. Так проще себя оправдать, простить, обнадежить. Бога нет, но есть люди, и они создали контроль и карт-бланш на все грехи. Ведь чего бояться воровать, если кто-то невидимый тебя простит, и ты с благоговением пойдёшь снова грабить?

— Как плавно ты перешел к религии.

Дамьян посмеялся и вовсе размяк под моей рукой.

— Давай включим ящик? Я не могу уснуть, — сказал он.