— Не спрашивай, Цефей, я не знаю. Просто не могла иначе. У меня почти получилось.

— Да все нормально, — он обнял меня. Понял, что мне это было необходимо. — Я бы тоже не послушал. Тоже бы пошел в самое пекло ради близких.

— Не утешай меня. Иначе я подумаю, что мне простят еще одну выходку, — я поднялась. Не уверена, что это было допустимым, но открыла окно гостиной и закурила. Снова внутрь занесло осколки ледяного дождя. — Кто для тебя близкий?

— Антихристы. Ты еще новенькая, конечно, но скоро и сама станешь родным человеком для каждого из нас.

— А когда человек становится близким? Как ты это понимаешь?

— Это когда ты рвешь жопу за него. Не знаю, ломаешь свои принципы? Когда его благополучие важнее собственного.

— Когда способен убить ради того?

— Только если для тебя это табу. — Леви тоже подошел к окну. Поймал на ладонь несколько капель дождя и выудил из моей пачки сигарету. — То есть… типа, если ты постоянно убиваешь, то это уже не подвиг во спасение. Вот если ты не убиваешь ради близкого, хотя сам тот еще потрошитель, то да, это то самое.

— Я убила сегодня нескольких.

— Пятерых, да. Я слышал. Похвалил бы, но не стану.

— Почему?

— Не подумай, Оф, ты замочила их круто! Пять пуль и пять кадавров. Работа профи. — Он подкурился от моей сигареты. — Но я, типа, в курсах, что ты этого не хотела. Можно ли уважать человека за поступок, который он совершил вынужденно? Скорее осуждать ситуацию, которая и привела к этому.

— Зачем он подставил себя?

— Чтобы не подставить тебя. Типа, если бы ты показалась им, то тебе бы прострелили череп. А Трой мужик, к тому же джентльмен, потому и прикрыл милую даму. Я бы сделал то же самое, хоть я и придурок.

Я обняла его.

— Не придурок. Спасибо, Леви.

Он докурил и щелчком выбросил окурок, чтобы по-братски обвить меня обеими руками. С ним было тепло, как у домашнего очага. Будто я была среди любящей семьи.

— Котятки, — вдруг прижались груди Морган к нашим телам. Она вклинилась в объятия, тепло обвив руками наши шеи, и сообщила: — Оф, не кори себя. С ним все в порядке.

— Я как раз говорил ей об этом, — цокнул Цефей.

— Иди отсюда, — Морган легонько толкнула Леви в грудь. — Нам по-девчачьи надо поболтать.

— Отлично, я, как всегда, чмо и лох! Пойду нажрусь!

Леви показал нам средние пальцы и вышел из квартиры. Морган продолжила:

— Балда, ты зачем гипс сняла? Я же говорила, что нельзя!

— Все нормально, Ган.

— Ган? Как пистолет? Забавно, мою фамилию еще никто не сокращал. Ты не увиливай! Завтра я верну тебе гипс.

— Молю, не надо!

— Без молю. Все, иди ложись спать. Завтра утром собрание. Без опозданий.

Морган ушла в спальню, я последовала ее примеру. Открыла окно, залезла под одеяло и закрыла глаза. Наверное, я даже уснула, но в небе зарычал гром, тряхнув землю силой греческих титанов. Сигнализация авто заверещала по всему кварталу. Я дернулась.

— «Чертова жизнь. Когда же это закончится?» — Я поднялась и подошла к окну.

Не знаю, что я пыталась найти среди тех каменных туч и шпилей крыш, прорезающих, как острием стилета, дегтярный небосвод. Никогда солнечный и никогда голубой — грязный, насыщенный смогом и пылью. Ядерная зима.

Не помню, что я пыталась услышать в завывании ветра и плачущего мира. Тот дождь был панихидой для мертвых душ, бродивших по Лондону — обычных людей, но уже заранее погибших. Ян тоже видел их, этих мертвецов с серыми лицами. Тех работяг с пустыми глазами, их детей, заблаговременно почивших среди тумана этого города и черного дыма комбинатов и заводов. Не знаю, почему, но Лондон был мертв. Такая аура гуляла по улицам и коридорам домов.

Не представляю, какой ответ я пыталась выхватить среди тех безжизненных деревьев цвета битума. Их ветви походили на шипы или иглы.

Нет, я не искала ответ. Я искала причину. Жить, дышать, смотреть, чувствовать.

— «Как в этом адском мире жить, если окружает эта хандра? Как быть сраным оптимистом, если все вокруг сгнило и почернело?».

Я спрятала замерзшие пальцы в рукавах свитера и побрела в комнату Троя.

Внутри было так же холодно и темно. Стучал в окно тот же дождь. Я устала от его настойчивости. Он плакал так же много, как и я всю свою жизнь. Только завывающий плач, — все, что я помнила о себе, как о личности. Я и он — один человек.

Я села на край кровати у ног Троя.

— Знаешь, в пятнадцать лет я пыталась удавить себя, — прошептала я. И снова я не знала, зачем говорила об этом. — Отец «выбил из меня всю дурь», когда я заговорила, что не хочу жить. Я тогда обвинила его и мать в своей паршивой жизни. Конечно, попыталась объяснить свои детские травмы, хотела, наверное, чтобы меня просто обняли и попросили прощения. Но отец не хотел слышать о своих ошибках, нет, он вовсе не считал себя виновным. Он ударил меня сначала кулаком, а после добивал уже ногами. Кричал, что я сама придумала все эти проблемы, что я выросла гнидой по собственной воле.

Я встала. Прошлась кругом по комнате, наверное, чтобы не заплакать.

— Это был ремень. Его ремень. Странно, что он ненавидел меня, но все же достал из петли. Конечно, он долго смотрел мне в глаза, пока я висела над полом, долго думал, стоит ли спасать меня. Но в итоге я здесь, больная и ненужная.

— Иди сюда, — тихо попросил Трой. Я вздрогнула.

И только тогда я заметила, что из-под мокрых черных волос, прилипших к горячему лбу, сверкали его серые глаза. Я впервые увидела, что он обладатель таких чарующих глаз. Серых, как платина.

У меня были такие же красивые?

Я легла рядом, чуть приобняв Троя. Совсем как прошлой ночью.

— Мне показалось, что недавно ты была более счастливой. Когда осталась жива после прыжка.

— Я тоже так думала. Но моя депрессия вернулась. Уже не знаю, за что хвататься. Как остановить это? Сначала я считала это драматичным, знаешь, как в дешевом кино, а сейчас не вижу никакого просвета, кроме смерти.

— Смерть для тебя выход?

— А как иначе перестать мучиться?

— А ты мучаешься?

— Ежесекундно, Трой. Каждый день я просыпаюсь с чувством безысходности и отчаяния. А засыпаю со страхом, что снова проснусь. Но я поняла, что мое существо все равно боится смерти. Это чертов цикл страданий.

— Мне жаль, что ты больна этим. Я не хочу тебе помогать.

— Прости?

— Я не убью тебя. Если ты намекала на это, конечно.

— Нет. Просто хотела поговорить об этом.

— Извини.

— Зачем ты сделал это? — я огладила его повязку на груди. Рана даже под бинтом ощущалась температурой жерла вулкана.

— Ты знаешь.

— Я хочу, чтобы ты сам сказал это.

— Я хотел спасти тебя.

— Чтобы потом поймать не свою пулю?

— Да, именно для этого. Я не жалею, и ты не жалей.

— Не могу. Чувство вины грызет меня всегда, даже если я простила себя.

— Офелия, неужели ты была готова умереть, чтобы воссоединиться с Дамьяном? Если бы я не успел, то..

— Да, готова. Я была бы счастлива умереть на его руках. И плевать, что испортила бы ваш план-перехват. В первую очередь я стремлюсь вернуть Яна себе. Не для вашей Немезиды с завышенным эго, чтобы та помыкала его жизнью. Как только я доберусь до него, то мы сбежим. И никакой агент, никакой Ковчег нас не догонят.

— Они не дадут вам жить.

— Значит, я лично помогу Яну убить всех. Плевать. Я научусь пользоваться оружием так, чтобы каждый из ваших людей и врагов боялся даже подумать обо мне.

— Именно так и зарождается личина того, кем являюсь я. Или Леви с Морган. Месть от отчаяния или в защиту творит чудеса.

— Хочешь сказать, что я стану убийцей из желания спокойно жить?

— Мы все хотим спокойно жить.

— Но Яну, например, это приносит удовольствие. Как желание жить отождествляется с гомицидоманией?

— Со временем грань стирается. Дамьян, скорее всего, сначала тоже хотел счастья и идиллии, потому убил тех, кто мешал ему быть счастливым. Кого он убил первым?