Эти слова запали мне в душу. Через несколько дней, вернувшись из школы домой, я поехал на кладбище. Я пришел в храм и предложил свою помощь. Так меня приняли в рабочее братство.

С того времени почти каждый день я ехал в храм, чтобы потрудиться. Я надевал настоящую тяжелую телогрейку, сапоги, какие-то брезентовые штаны и трудился вместе с другими рабочими. Это было удивительно: я делал самую грязную работу, к которой в прежней жизни не привык, но воспринималась она как священная. И не только нами, рабочими. Так к нашей строительной работе относились и окружающие (а может быть, и нет, но мне тогда так казалось). Бабушки приносили нам, рабочим, вкусные теплые пирожки и сладкий чай в термосе, прихожане подходили и говорили добрые слова, симпатичные девушки, забежавшие в храм поставить свечку перед зачетом, поглядывали на нас с интересом. И храм в прямом смысле восставал из небытия.

Тогда же я в первый раз исповедался и причастился.

Как-то, когда я уже был священником, меня попросили написать в детский журнал о первой Пасхе в моей жизни.

Журнал этот так и не вышел, а очерк – вот он, сохранился.

Первую Пасху я встречал в 1989 году.

И, как ни странно, она запомнилась больше других, хотя ничем особенным не выделялась.

В другие годы и в другие Пасхи было много куличей, яиц, вкусной снеди, море подарков, много шума, суеты…

Когда я учился в Духовной Семинарии, мы под Пасхальное утро ходили на старинное кладбище Лавры. Там ставили зажженные свечи на всех могилах и, разбредясь по кладбищу, пели: Христос воскресе из мертвых… И сердце переполнялось совершенно особым чувством: казалось, что с благодарностью нам к этому празднику присоединяются и все погребенные на кладбище.

А другие Пасхи были в Казанском кафедральном соборе в Петербурге. С нами в храме стояла коляска с любимым ребенком. И когда мы подносили младенца к причастию, малышка щурилась от яркого света.

Пасхи Троицкого Измайловского собора, в котором я теперь служу, – на полной самоотдаче.

Но первая моя Пасха была другой.

Я помогал в восстановлении Успенского храма, который находился на старинном пермском кладбище. В свободное от учебы в школе время приходил в храм, надевал телогрейку, испачканные цементом штаны, которые, казалось, могли стоять, огромные солдатские сапоги – и начинал работать. Вернее, я выполнял «послушания» рабочих: привезти воду, замесить раствор, что-то выкопать и т. д.

И вот – Пасха. И меня родители отпускают на ночную службу. Впервые! На всю ночь!

Попил чаю с сухарями. Надел белую выглаженную рубашку. На троллейбусе поехал в храм. Со мной в десять вечера усталые горожане, что спешат домой, и старушки, которые едут туда же, куда и я.

Выхожу. В глубине кладбища сверкают огни – там храм! Вступаю на кладбище. И сразу, ободряя, – береза, на которой белеет табличка-указатель (это я несколько дней назад ее прибил): «Храм Успения Божией Матери». Немного боязно. Настоятель рассказывал, как в прежние времена молодежь специально собиралась в пасхальную ночь у храмов, чтобы побезобразничать, пообижать верующих. Секундный страх прогнал решительным: я с Богом, и Он от всего плохого убережет!

Храм. Знакомые. Здороваюсь сдержанно: целоваться еще нельзя, еще страстные дни. За руку здороваюсь с по-праздничному нарядными рабочими, с достоинством киваю знакомым женщинам-церковницам.

А далее праздничное богослужение, которое запомнилось как пир благодати и радости. Крестный ход, первый в моей жизни, который я воспринял с такой силой, как будто это был на самом деле ход в ночи Мироносиц ко гробу, как будто злые стражники нас могут не впустить ко Христу. А когда священник провозгласил: «Слава Святей, Единосущней, Животворящей и Нераздельней Троице…» – у меня мороз пошел по коже.

Сама служба мучительно тесная, такая тесная, что сам себя чувствуешь членом огромного организма – Тела Христова. Качнутся прихожане в одну сторону – и я с ними. Поднять руку, чтобы перекреститься, – роскошь.

Я нюхал красную свечку, которую держал в руках, она пахла по-особому. Сорвал голос, крича: «ВОИСТИНУ ВОСКРЕСЕ!» Сильно устали ноги.

После богослужения разговлялись. Батюшки – у себя, чем-то священным. Я – с рабочими.

С нами женщины, сотрудницы храма, среди которых одна – очень красивая монахиня лет тридцати. Отец Димитрий, старенький священник, похожий на св. Николая Чудотворца (только у о. Дм. поменьше борода), пришел с ней христосоваться, дал ей яичко и стал целоваться. А она никому не давала себя поцеловать.

Монахиня – строго, отворачиваясь:

– Батюшка, мне нельзя так христосоваться.

Он, настойчиво пытаясь ее поцеловать:

– Матушка, в Пасху целоваться можно даже монахам.

Разговлялись яйцами, пасхой, куличами, тортом и кагором.

Народ в храме спал на полу на каких-то тюфяках, кто-то тихо беседовал о духовных вещах.

Я вышел на улицу. Светлело небо. Чудесно пахло весной, зеленью, сладкими куличами, и пели соловьи. Этот запах и пение птиц звучат во мне, как будто это было вчера.

И еще… звук трамвая на повороте. Это был первый утренний трамвай. На нем я доехал домой. Стал целовать спящих родителей, предлагать им христосоваться. А потом, утомившись, и сам лег спать.

Духовная жизнь не зависит от чудес. Есть чудеса или их нет, это никак не должно сказываться на нашей вере. И уж тем более нельзя в связи с происходящими в нашей жизни чудесами заключать, что нас как-то особенно любит Бог или что мы более духовны, чем другие. По мысли Святых Отцов, чудеса как раз часто свидетельствуют о другом. Они не свидетельствуют о высокой вере, а являются поддержкой немощным в вере людям. Это жест любви Божией, который поддерживает, укрепляет унывающего человека, говорит ему: не робей, оставь колебания, Я – здесь.

Вспомним хотя бы чудо воскрешения Лазаря. Спаситель воскрешает Лазаря не потому, что это был Его друг, даже не потому, что Лазарь был хорошим человеком и хорошо было бы ему прожить еще лет двадцать-тридцать. Христос воскрешает Лазаря в перспективе Собственной Смерти. Воскрешает Лазаря, давая людям знак: Он – владыка над жизнью и смертью. Он «имеет власть отдать ее и имеет власть опять принять ее» (ср. Ин. 10, 18).

Не будь этого чуда, как и других удостоверений Его силы и любви, сложно сказать, что стало бы дальше с Апостолами, соприкоснувшимися со страшной реальностью Его Страстей и Смерти…

В самые драматичные моменты истории, когда человек готов поколебаться и начать тонуть, Господь приходит на помощь и дает знак: держись, Я тут.

Страшный 1917 год… Государь отрекся от престола. Как жить русскому человеку? И Господь в этот же день, день отречения, посылает людям икону: Божия Матерь «Державная». Богоматерь держит скипетр и державу, знаки императорской власти. Это знак, что теперь она становится Царицей и Заступницей народа русского.

Большевики убивают священников, посягают на храмы, и в те же страшные 1917–1919 годы по всей Руси идет массовое чудо обновления икон. Прежде потускневшие, почти черные доски просветляются, и лики на них начинают сиять огнем и переливаться многоцветьем красок. Вся небесная рать, чьи лики просветляются и украшаются, – на стороне гонимой Русской Церкви…

Очень, очень часто мы можем сказать, что, когда происходит чудо, оно происходит именно потому, что через это чудо Господь дает нам, маловерным, знать о Своем присутствии.

Много чудес и таких вот знаков было и у меня. Что никак, в свете вышесказанного, нельзя отнести к моим духовным заслугам, а скорее к моей немощной вере и милующей меня любви Божией.