А оно уже и засахарилось. Что делать? Выбрасывать? Жалко. Поделился священник с кем-то своими мыслями, а тот человек говорит:
– Батюшка, а давайте я вам самогонный аппарат достану. Так вы это варенье перегоните в самогонку.
Так и сделали.
Получилось две большие бутыли крепчайшего самогона. Но что варенье никто не ел, так и самогон никто не пьет. Там же, в кладовке, эти бутыли и стояли.
Однажды пришел в гости диакон. После службы он всегда заходил пообедать к батюшке в гости. Помогал матушке накрыть стол да приметил в кладовке какие-то бутыли:
– А это что?
– А это самогонка, – отвечает матушка.
– Как же, так много?.. – опешил диакон.
– Да мы варенье перегнали.
Подумал диакон, пожевал губами – и решительно:
– А можно попробовать?
– Пожалуйста, отец диакон, пробуйте, лишь бы на здоровье.
Отлил диакон себе немного, взял в рот, посмаковал. Просиял:
– Отличная самогонка! Можно я себе накапаю стаканчик?
– Да Бога ради.
Налил себе стакан да перед обедом и выпил. Так и повелось. Идут обедать – диакон сразу нырк в кладовку и наливает себе стаканчик самогонки. И закусывает там щами или чем придется. Поспит часок у батюшки в соседней комнате и домой идет.
В день Преображения Господня людей в церкви было особенно много. Бабушки несли в корзинах фрукты, после освящения щедро отсыпали батюшке крепких садовых яблок, делились медом и ягодами. После службы, когда все требы окончились, батюшка с диаконом взялись нести все домой, а двое старушек – им помогать.
Ну, пришли к батюшке домой, выгрузили фрукты, собрались было уходить и тут смотрят, как диакон нырнул в кладовку и там что-то булькает. Показался со стаканом в руке. Глаза блестят от предвкушения удовольствия.
– Что это, отченька?
– Это? – задумался диакон… – Это святая вода. Завсегда люблю после службы стаканчик святой воды выпить.
– Отец Анатолий, иди сюда, помоги! – кричит батюшка с улицы.
Отец Анатолий выпил, хрустнул яблоком и вышел.
– Что мы там с батюшкой делали, не помню, – рассказывает он, – но слышим вдруг: грохот и крик. Баба, одна из тех, что пришла, заголосила. Мы в дом. Одна старушка лежит как мертвая, другая над ней голосит. Главное, на минуту вышел… Ну, бабы, везде нос свой сунут.
Оказывается, как только отец диакон вышел, старушки тоже решили «святой водички» попить. Налили стакан, да одна его в рот и опрокинула. Как будто расплавленное олово в рот попало. Помутилось в глазах, перехватило дыхание. Еще бы, 70-градусный самогон. Она и упала. А вторая думала, что померла подруга, испугалась и ну кричать.
Привели бабушек в чувство, накормили обедом, наказали молчать, да куда там. Все понимали, что скоро последняя собака в деревне будет знать, что у батюшки огромные бутыли с самогонкой и что из-за них чуть не померла его прихожанка.
Батюшка был очень сердит на диакона. Когда стемнело, он выкатил по очереди эти бутыли, перекатил через дорогу и опрокинул над канавой. Диакон умолял:
– Отец, не переводи, это грех…
Но священник был непреклонен. За первой отправилась вторая бутыль, самогон потек по канаве, над улицами поплыл характерный запах.
А на рассвете на улице раздались крики. Батюшка выглянул в окно. Местные мужики бежали к небольшому озеру. Батюшка поспешил за ними. В озере, лениво шевеля плавниками, у самой поверхности плавала рыба. Когда пытались взять эту рыбу, она даже не сопротивлялась, лишь лениво поворачивалась на другой бок.
– Что с ней? – недоумевали мужики.
Батюшка задумчиво теребил бороду. Он знал, что рыба попросту… пьяная.
…Зимой 47-го гайки начали закручивать. Видимо, в Кремле поняли, что народ слишком расслабился. Опять начались аресты… Однажды, постом, вызвали диакона. Местный чекист, тыкая фронтовику, показал папку:
– Тут достаточно, чтобы тебя засадить надолго. Эх, жалко, расстрел отменили… Но можно поступить иначе. Ты будешь нам рассказывать. О попе вашем, о прихожанах: кто что говорит и т. д.
Подумал диакон – и махнул рукой:
– Ладно! Согласен.
Чекист аж привстал от удивления: вот так удача!
– Чтобы через неделю был отчет.
Диакон наморщил лоб:
– Сейчас службы у нас. Да я вообще не шибко-то писать. Я вот что: две недели буду наблюдать и спрашивать. Потом, после Пасхи, – к вам, и все расскажу.
Чекист подумал:
– Хорошо, пусть две недели. Но смотри мне!
После Пасхи диакон сидел в том же самом кабинете и улыбался:
– Я передумал.
– Как передумал?
– Да так. Не могу я ни про кого ничего докладывать…
Чекист выкатил глаза, впервые встречаясь с такой наглостью:
– Так ты и не собирался?..
– Если честно, то и не собирался.
– Зачем же ты, контра недобитая, голову нам морочил?..
– Так хотел послужить. Такие службы: Страстная, Пасха. Как же церковь без службы оставлять?.. Поголосить-то было надо…
…Бороду и волосы на голове отцу диакону вырвали на допросах. Он держался молодцом, никого не оговорил, получил максимальный срок. После смерти вождя народов вернулся в епархию. Владыка назначил диакона на новое место. А к прежнему батюшке, уже поосанившемуся за эти-то годы протоиерею, диакон приезжал в гости.
Волосы так и не отросли, а впереди была еще большая жизнь.
– Ты, батюшка, – обращался он к моему духовнику, к которому часто заходил чаевничать, – плесни еще на полпальца настоечки: я сейчас такое расскажу…
…
Я никогда в жизни не думал, что свяжу свою жизнь с Церковью. Я был неверующим школьником, пионером и комсомольцем. Был даже секретарем комсомольской организации и шокировал весь педсовет тем, что пригласил в школу, в актовый зал, «настоящего попа». В конце 80-х это уже было можно, но все равно было странно: священника приглашала… комсомольская организация школы. Но к тому времени я уже уверовал.
Я много думал, что явилось причиной того, что я, насмешливо относившийся к Церкви и брезговавший даже переступить порог храма, где «ветхие старухи в клубах кадильного дыма гнусаво тянут псалмы», вдруг уверовал. Я думаю, тому были две причины. Первая – Новый Завет, который я взял в руки.
Мой отец журналист. И вот весной 1988 года перед приближающимся Тысячелетием Крещения Руси ему было дано редакционное задание взять интервью у местного владыки. И епископ подарил отцу карманного формата Евангелие, выпущенное на папиросной бумаге какой-то заграничной миссией. Помню, как папа принес эту книжечку домой и я впервые взял ее в руки. Я начал читать, и как будто в душе открыли какие-то форточки, окна. Я глотал свежий воздух Слова Божия и не мог насытиться. Ничего прекрасней и мудрее я в жизни не читал.
И второе – это беседы с одной верующей пожилой женщиной. Можете себе представить, что эта деревенская женщина в конце XX века НЕ УМЕЛА писать! Но она имела такую большую веру, она рассказывала о таких дивных действиях Божиих, что это просто перевернуло меня.
После прочитанного Нового Завета, после общения с этой женщиной я совершенно точно понял, что прикоснулся к какой-то огромной, неведомой мне реальности. С колотящимся от страха сердцем после этого я переступил порог храма.
С тех пор в храм захаживал. На двадцать минут, на полчаса. Покупал и ставил свечи. А потом уходил. Я все не мог подступиться к настоящей церковной жизни.
В 1989 году мы с моим отцом гуляли по городу. Увидели какой-то митинг, подошли ближе. Это был типичный перестроечный митинг, которые в то время возникали везде. Говорились правильные вещи, звучали такие слова, как «гласность», «демократизация», «возрождение русской культуры». Среди выступавших был священник. Он обратился к собравшимся примерно с такими словами: «Вот мы много и правильно тут говорим о возрождении того, что утеряли за годы советской власти. Но нужно не только говорить, а и делать. И начать можно с малого, с того, что по силам, что на расстоянии вытянутой руки. Вот недавно Церкви передали храм на кладбище в центре города. Вы знаете эти страшные загаженные руины (горожане устроили из развалин храма туалет. – Свящ. К. П.). И теперь мы своими силами пытаемся восстановить храм Божий. Что толку от всей этой нашей говорильни, если мы не попытаемся сделать то, что реально можем сделать. А мы можем засучить рукава и прийти в храм и помочь в его восстановлении».
