— А почему бы нет?

Барабанов стоял на остановке, ждал трамвая и думал, что опаздывает к обеду. Сегодня воскресенье, он хотел с утра пойти на «биржу», — так называли маленький сквер, где собирались коллекционеры, — но не удалось. Полина затеяла уборку, и он долго и тщательно пылесосил, потом мыл панели на кухне. Потом его послали на базар и предупредили: покупать все дешево, продукты брать только качественные и вернуться к двум часам. «Не вздумай отправиться на это дурацкое сборище», — так называла «биржу» Полина. Барабанов не любил ходить на базар: это било его по карману, торговаться он не умел, а Полина говорила, что на базаре все очень дешево. Однако разница между ценами, которые объявлялись дома, и стоимостью продуктов на рынке имелась. Владимир Константинович докладывал из своих «тайников», все же так легче, чем выслушивать, что он не умеет ходить на базар. Впрочем, если не умеет, зачем посылать?

Он вздрогнул от неожиданности, почувствовав на своем плече руку.

— Владимир Константинович, не признаёте?

Барабанов обернулся и увидел Носова.

— Господи, как вы меня напугали!

— А вы почему не были сегодня на «бирже»? Быт заедает? — Он кивнул на хозяйственную сумку. — А я вот сегодня приобрел монету по дешевке...

— Не рубль ли Константина? — в голосе Барабанова звучала издевка, но Носов не заметил ее.

— Я о таком и не слышал, — признался Носов. — Это что за монета?

— Их всего несколько штук в мире. Неужели не знаете? Изготовлены были только образцы... Вы знаете, сколько она стоит? Да ей цены нет!

— Значит, это мне не по карману, — уныло протянул Алексей Михайлович Носов. — Хоть бы взглянуть на нее разок.

— От одного вида этой монеты можно ослепнуть...

— Уж не хотите ли вы сказать, что монета у вас? — насторожился Носов.

— Увы, — мечтательно поднял глаза к небу Владимир Константинович. — Я просто хотел сказать, что она в городе. А вот и мой трамвай. — Он попрощался, сел в вагон и уже из открытого окна крикнул: — Если будет кокарбоксилаза для супруги — большая просьба.

— О чем речь. Пусть заходит, — пообещал Носов.

— Андрей, ты можешь, наконец, вразумительно объяснить, что произошло? — Зарецкий подошел к внуку, взял за плечи, взглянул в глаза.

— Я не бил его, дед. Ты должен мне поверить, я не тронул его пальцем.

— Ты не отвечаешь на мой вопрос. Я верю тебе, но спрашиваю о другом: что случилось и почему Олег обвиняет тебя?

Андрей молчал.

«Странно, — думал Зарецкий, — мальчики, которые вырастают без материнской ласки, должны, наверное, быть суровее, бесстрашнее, наконец, — просто хулиганистее. Впрочем, это не обязательно. С чего я взял?»

Александр Васильевич вспомнил прошлогоднюю историю. Студенты университета собирали хлопок в одном из целинных совхозов. Вечером, после работы, Андрей шел из дальней бригады в центр совхоза, где расположился штаб, проведать своего однокашника Лешку Аксенова с филфака. Когда Андрей спускался с холма по узенькой пыльной тропинке к автостраде, он увидел идущего навстречу ему преподавателя логики Анашкина. То, что Анашкин был пьян, не подлежало сомнению. Он посмотрел на Андрея невидящими глазами и, шатаясь, побрел мимо. Когда Андрей рассказал об этом Лешке — заместителю редактора университетской сатирической стенгазеты «Утюг» — тот обрадовался: это же сенсация! Такой материал сам просится в газету. Через день стенгазету стали возить по бригадам. Привезли и к историкам. Андрей с ужасом увидел карикатуру: взъерошенный Анашкин нес на спине огромную бутыль «Столичной» с надписью: «Пятый закон логики — «Ты меня уважаешь?»

Поздно вечером Андрея разбудили и повезли в штаб. Декан факультета был мрачен, да и все «штабисты» составляли довольно зловещий фон. Тут же, примостившись на полу, сидел поникший Аксенов.

— Это правда? — сурово спросил декан, не утруждая себя подробными расспросами.

— Нет, — ответил Андрей и тут же понял, что попался: откуда ему знать, о чем его спрашивают. Но декана, по-видимому, устраивало такое поведение студента, оно позволяло поставить факт под сомнение, давало возможность не выносить сор из избы, уладить все в пределах факультета. Тем не менее он спросил:

— А вот Аксенов говорит, что слышал от тебя про Анашкина?

— Ничего подобного, — глядя прямо на Лешку, медленно процедил Андрей. — Я ничего не видел ...

— Ну хорошо, отвезите его в бригаду, — распорядился декан. — С Аксеновым мы разберемся.

В ту ночь Андрей не мог уснуть. Он понимал, что поступил нехорошо, подставив Лешку под удар. А как можно было поступить иначе? Сказать правду? Но ведь ему нужно еще четыре года учиться и смотреть в глаза преподавателям. Собственно, почему надо волноваться? Разве он уполномочивал Лешку писать в стенгазету? Вот пусть теперь расхлебывает! Андрей вспомнил, как смотрел на него Аксенов, когда он говорил декану, что не знает, и поежился, ему стало холодно. Натянув одеяло до подбородка, он долго смотрел в темноту.

Спустя некоторое время Андрею попалась биография Вольтера. Читая ее, он обрадовался: ему показалось, что великий француз подвел теоретическую базу под его поступок.

«Я друг истины, — писал Вольтер своему другу Д’Аламберу, — но терпеть не могу мученичества. Как только появится малейший признак опасности, пожалуйста, известите меня, чтобы я мог со своею обычною честностью и невинностью отказаться от этого сочинения».

— Ну, а ты как поступил бы на моем месте? — спросил он деда после того, как Александр Васильевич прослышал об этой истории и заставил рассказать ему все, что произошло на хлопке.

— «На моем месте, на моем месте», — проворчал Зарецкий. — Где оно, твое место? Нет его у тебя. Пока еще ты человек без места. — И, помолчав, добавил: — Я вообще не стал бы трепаться.

— Ага, попался! — обрадовался внук. — Вот ты себя и обозначил. Значит, я должен молчать, что видел подгулявшего преподавателя?

— А ты и так молчал, ведь только Аксенову сказал правду, причем на ушко. А когда прижали, у тебя сопли потекли, а мнишь себя героем.

«Да, сегодня, — думал, глядя на внука, Зарецкий, — Андрей уже не нападает и даже не защищается. Он просто говорит правду: не бил. Но это лишь половина правды, потому что Олег избит, а Андрей был там. Почему же вторую половину ему сказать не под силу? Он боится. Кого? Олега? Абсурд! Кого-нибудь другого? Не исключено. Главное — боится, трусит, а значит — если сейчас не сможет преодолеть страха, будет бояться всегда. Жизнь труса — будет его удел. Что может быть ужасней? Нет! Пока я жив, надо сделать все, чтобы не допустить этого...»

После того как они попрощались, Алексей Михайлович еще долго стоял, глядя на удалявшийся трамвай, в котором уехал Барабанов. Новость ошеломила его: в городе есть такая монета, а он ничего не знал. У кого же? Барабанов темнит, да и какой резон ему рассказывать. Сам, небось, нацелился. Может, деньги копит, чтоб купить. А знает ли хозяин монеты ее подлинную цену?

Представим себе, что рублевик у дилетанта, а не у настоящего коллекционера. О, тогда можно стать обладателем целого состояния! Но у кого она, эта монета? Решено: он возьмет отпуск и станет присматривать за Барабановым. Нет, не годится. Сразу высчитают. Кто еще знает о существовании монеты? Петрунин? А может, Зарецкий? Или Мезенцев? Носову вдруг показалось: Барабанов пожалел, что сказал. А раз пожалел — значит, боится конкурента. Значит, она не у него. Что касается Зарецкого, то можно попытаться проверить. Сейчас. Зачем откладывать? И он решительно направился к расположенному неподалеку книжному магазину.

...Нина сидела в кассе и вытирала слезы. Благо, покупателей сегодня мало, можно позволить себе такую роскошь, расслабиться, поплакать. Утром завмаг Судакова собрала всех и заявила: у нас, девочки, опять недостача — тысяча двести, придется снова скинуться. По кабинету прошел возмущенный ропот. На ваше усмотрение, пожала плечами Судакова, не хотите — я доложу в книготорг, пришлют ревизию, заведут уголовное дело, по судам затаскают, в дерьме обмажут, не отмоемся. На всю жизнь клеймо. Нина встала и сказала: пусть скидываются те, кто брал. Я платить не буду, до сих пор вся в долгах из-за ваших недостач. Тут поднялось такое! Продавщицы стали кричать все одновременно, а Галка Гольцева заявила: «А чем ты лучше нас? Может, ты из кассы и берешь, тебе сподручнее...»